Штрафной батальон

– Эти знаки – символ милосердия и человечности. В старой армии это были горящие свечи, они означали: «Светя другим, сгораю». Эмблемы с тех пор изменились, но суть-то одна. Верно?

Комплимент Малинина приняла с благодарностью, но на хитрость не поддалась.

– Такие знаки не только старшины, но и все остальные медики носят.

– Да, но не все их оправдывают! – не смутился Бачунский. – А наш санинструктор человек добрый для других. Это каждый подтвердит.

Недоверчиво усмехаясь, Малинина покачала головой.

– А ты с подходцем-то парень, а? Ну ладно, так и быть. Если выбирать придется, тебя первого перевяжу и вытащу.

Она, конечно, всерьез не приняла ни одного слова Бачунского, потому что они были проявлением привычной для нее липучей мужской назойливости, с которой она свыклась и на которую поэтому отвечала столь же безучастно и механически, будто, например, кипятила шприц или протирала смоченной в спирте ваткой место укола.

– Ты, отделенный, особливо на ту перевязку не рассчитывай, – со степенной лукавостью посоветовал Сикирин, после того как Малинина, закончив проверку, удалилась в соседний блиндаж, – еще, чай, не один сыщется на это дело…

* * *

Целая история приключилась с получением и раздачей медальонов на случай смерти, или «смертных», как проще и чаще называли их сами солдаты. Представляли они собой небольшие пластмассовые коробочки, закрывавшиеся наглухо, и предназначались для хранения кусочков бумаги с фамилией и домашним адресом владельца. Их выдавали на передовой каждому бойцу, и при известных обстоятельствах они служили для опознания погибшего.

Если размыслить здраво – целесообразность медальонов неоспорима. Но не любили их солдаты. Возьмешь в руки, и такое чувство прохватит, будто себя на смерть обрекаешь. Поэтому, распорядившись получить и выдать медальоны штрафникам, Суркевич приказал взводным лично проследить за тем, чтобы все без исключения оформили их как положено.

Процедура эта хоть и продвигалась совместными усилиями, все же затянулась надолго. И не столько потому, что не один Туманов среди штрафников грамотой не отличался, сколько из-за поднявшегося жуткого шума и гама.

Салов, например, потешался и ржал жеребцом:

– Не Туман ты, выходит, а баран! Дурья башка! Я, цыган, и то в грамоте больше разбираю…

– Тише ты, грамотей без лаптей! – урезонивал его Бачунский. – Смотри, какой апостол конокрадских наук выискался!

– А мне зачем без толку писать? – сомневался Ваня Яковенко. – Убьют меня, так все равно похоронку некуда посылать. Родные-то в оккупации.

– Ты пиши, пиши, раз велено. Не век им в оккупации быть.

Муратов вообще медальон брать отказался. С ужасом на него уставился, будто ненароком с нечистой повстречался, лицом помертвел. Суеверный, оказывается. Пришлось насильно заставлять его взять медальон.

Загвоздка вышла и с указанием номера части. Ведь если убьют в бою, значит, судимость будет снята и в похоронке укажут, что погиб за Родину честно. Для чего тогда штрафной указывать? Заспорили, загалдели. Наконец рассудили – и Павел согласился – обратиться за разъяснениями к ротному, а пока вместо номера оставить прочерк.

Пока судили и рядили, сходил в соседний блиндаж, к Махтурову, узнать, как у него дела подвигаются. С порога натолкнулся на Карзубого. Как будто специально тот его дожидался. Рот до ушей растянулся.

– О, взводный! В самый раз! На погляди, а то, может, напутал чего. Или нет, давай лучше я сам прочитаю, а то еще не разберешь. В писарях-то мне кантоваться не приходилось, да и в школе особо не задержался.

– Ну, давай читай, – разрешил Павел, думая, что неспроста тот чтение вслух затевает.

– Халявин, Александр Васильевич. Год рождения – 1913-й, домашний адрес и постоянное место жительства – вологодская тюрьма.

Дочитав до этого места, Карзубый, предвкушая торжество, выжидательно осклабился:

– Пойдет, что ли?

– Ну вот, у тебя и имя, оказывается, есть, да еще и звучное, как у Суворова. А ты кличку какую-то паршивую на себя нацепил и отзываешься на нее по-собачьему…

Улыбка медленно сползла с лица Карзубого. Затея оборачивалась против него.

– Что касается твоего постоянного места жительства, – невозмутимо продолжал Павел, – то не ахти, конечно, адресок, но указан правильно. К сожалению, правильно. У нас в стране каждый волен выбирать себе место в жизни. Ты выбрал тюрьмы. Но при желании прописку можно сменить. Возможность есть. Было бы только стремление.

Карзубый уже не скрывал своей злости.

– Ладно, взводный, хорош. Срисуй клоуна с кого другого – с меня не надо! – отрезал он и, сунув злосчастный медальон в карман, отошел.

Вечером они столкнулись вновь. Зайдя перед самым отбоем в блиндаж, Павел увидел, что Карзубый, пристроившись около дневального, точил нож. Насторожился.

– Для какой надобности, Халявин, тебе эта штуковина понадобилась, на кого остришь? Или по особому отделу соскучился?

Карзубый открыто посмотрел ему в глаза, ответил прямо, не таясь:

– Я с ножом, как себя помню, никогда не расставался. И сейчас при случае мне им сподручнее будет фрицев курочить. А ты сразу – «особый»!

Почему-то Павел поверил ему.

* * *