Штундист Павел Руденко

поставила деревянную коробку с солью и большой деревянный жбан с грушевым квасом. Киот

без икон зиял, как черная яма, в почетном углу. По стенам виднелись две-три лубочные

картинки, содержания которых при тусклом свете нельзя было разобрать. Вдоль стен тянулись

темные гладкие скамейки, блестевшие, точно полированные.

Ужин был уже готов и стоял в тепле, в огромной кубической печи, занимавшей чуть не

половину комнаты. Хотя огонь в, ней чуть теплился, в избе становилось невыносимо душно.

Ульяна отворила двери настежь и, высунувшись в окно, довольно долго глядела, во двор на

дорогу, по которой должен был вернуться Павел. Потом, вздохнувши, она отошла от окна и

стала хлопотать по дому, чтобы как-нибудь убить время. Она пошла в клеть и отсыпала в

горшок пшена на завтрашний обед. Потом она заглянула в закуту, намешала корм свинье,

подложила охапку сена каурой кобылке и подсыпала гречки в курятник. На дворе валялось

опрокинутое лукошко. Ульяна подняла его и повесила на колышек под навесом. Потом она

вернулась в избу и, засветивши все три рожка каганца, села у окна, вынула чулок и стала вязать

с довольным видом. Теперь Павел должен вернуться с минуты на минуту.

Но минуты проходили за минутами, а Павла все не было. Наконец загудел колокол и

пробило девять. Павла все нет как нет.

– К Ярине за Галькой пошел! – сказала себе Ульяна с сердцем. – Не придет до полуночи.

Она потушила все рожки, чтобы не тратить без нужды масла, и снова села к окошку,

продолжая вязать в темноте. Быстро ходили в проворных сухих пальцах Ульяны иглы, сердито

постукивая друг о друга и сверкая от времени до времени злым коротким блеском, как жало

змеи, когда лунный свет падал на них. Ульяна думала о девушке, которая отняла у нее сердце

сына, и морщины становились глубже между бровями и на углах рта; ее обыкновенно доброе,

несколько постное лицо становилось неприятным и злым.

Когда, два часа спустя, Павел отворял ворота, окно было ярко освещено всеми тремя

рожками каганца и на столе стоял ужин. Мать ласково поздоровалась с ним, но не пошла ему

навстречу. Уже по тому, как он отворял дверь и как шел по сенцам, она угадала, что на сердце у

него невесело. Это заставило ее быть особенно деликатной и внимательной, чтобы как-нибудь

его не задеть. Она ни о чем не спрашивала и молча стала подавать ему ужин и села вязать.

– Что же вы, мама? – спросил Павел.

– Неохота что-то, – отвечала она. – Да я же и ела, – прибавила она, спохватившись.

Павел отломил кусок хлеба, придвинул миску и медленно, молча, стал есть..

Наступила длинная тяжелая пауза. Вязальные иглы в руках Ульяны уже не стучали резко и

коротко, словно ссорясь и перебраниваясь друг с другом, а тихо ползли рядом,' точно

враждующие члены семьи, когда они пришиблены общей заботой.

– А что, не заходил мельник? – спросил наконец Павел.

– Нет, не заходил, – отвечала мать.

Павел знал это. Мельник не мог зайти так скоро. Он спросил об этом, чтобы завести

разговор и успокоить мать., Мать поняла это и, помолчав с минуту, спросила;

– Был у Ярины?

– Был.

Наступила новая длинная пауза, но она уже не была тяжелою. Спицы уже не наскакивали

друг на друга и не прятались, чтобы избежать столкновения. Они стучали ровно и мерно,

пригоняя каждое движение одно к одному, и лицо Ульяны, которая вязала, слегка прищуривая

глаза, было задумчиво и сосредоточенно, но на нем не было прежней тревоги.

– Бросить надо, Павел, – проговорила она вполголоса, не поднимая глаз на сына. – Не жена

она тебе.

– Нечего бросать, сама бросила. Выходит за Па-наса. Сама сказала, – проговорил Павел

залпом.

Ему захотелось разом высказаться, излить свое горе. Он рассказал весь их разговор.

– Нехристи мы, говорит, не может за меня пойти. Если пойдешь, говорит, в церковь и

поклонишься идолам – пойду.

– Вишь, что надумала, что надумала! Искусительница. Это как в Писании про пророков

Божиих.

Им обоим поведение Гали представлялось в таком свете. Ульяна и негодовала на девушку,

оскорбившую ее Павла пренебрежением, и вместе с тем в душе была довольна, что Галя,

разлучница, похитившая у нее сердце, сына, оказалась недостойной его.

– Брось, не думай о ней. Не стоит она тебя! Не было бы тебе счастья с ней. Да и не любила

она тебя никогда. Не стала бы того от тебя просить, когда б любила! – закончила она

запальчиво, вспоминая свою собственную любовь.

– Не судите ее, маменька, не ведает она, что творит. Если б знала, то не сказала бы.

– Кому же знать? Ведь она, даром что девка, – грамотная. В школу три года ходила.

– Не всякому Господь открывает и из мудрых. Я пытался говорить с ней, но душа ее не

лежит к слову бо-жию, а к мирской суете. Что ж, значит не судьба…

Он взглянул долгим вопросительным взглядом на мать, точно ожидая возражения и

утешения и умолял о нем.

Но мать не могла выжать из себя утешения. Она нахмурилась.

– А знаешь ли, – начала она, чтобы переменить разговор, – барчук Валериан Петрович,

сказывают, на деревне был. Он уж с неделю у папеньки гостит, да к нам пока не заглядывал.

Чудной такой, говорят. Больных лечит и ничего не берет, а сам приносит по малости, коли,