Штундист Павел Руденко

Сгреб он их, подержал в руке, высыпал назад в мошну и мне отдал.

– Мне, – говорит, – чужого не нужно. Да скажи мне, что ты за человек и откуда ты взялся.

Тридцать лет на свете живу, а такого не видывал. И отчего это, – говорит, – ты иконы святых

угодников идолами назвал?

– А читал ты, – спрашиваю, – Писание?

– Сызмальства, – говорит, – любил я читать Писание, потому обучен грамоте.

Ну вот мы с ним и разговорились, и стал я ему говорить от Писания. Он слушает и все

дивуется:

– Как будто, – говорит, – и знакомое, а как будто не то. Где, – говорит, – это найти, запиши,

а я, как домой приеду, справлюсь.

– Зачем, – говорю, – домой ездить, у меня с собой есть. – Вынул я из кармана, показываю.

Смотрит – так точно.

– Вот, – говорит, – диво, сколько раз читал, а не заметил!

Я вижу – забирает, и я ему больше да больше. И насчет священства и насчет церкви и

прочего. Часа два мы толковали. Под конец он говорит:

– Нет, этого дела нельзя так разом решить. Это дело большое. Нужно его доподлинно

разобрать.

– Что ж, – говорю, – заходи вечером. Побеседуем. Говорю это я как будто ничего, а у

самого сердце так и бьется. Зайдет ли, думаю, или нет? Веришь ли, душу бы, кажется, отдал,

чтобы этому человеку просветление сделать.

Подумал это он.

– Нет, – говорит. – Мы уже довольно толковали. Ты лучше вот что: книжку-то мне оставь. Я

сам почитаю. А завтра ты зайди ко мне в лавку, а не то на подворье.

– Хорошо, – говорю, – зайду, где ты стоишь? Сказал.

– Спросишь, – говорит, – Степана Васильева. Отдал я ему книжку.

– Зайду, – говорю, – разве что помру до утра.

Так, не прощаясь, я почитай что от него убег. Прихожу к себе на постоялый. А Демьян уже

давно коня заложил и меня ждет.

– Отпрягай, – говорю. – Уехать и завтра успеем. Бог мне послал встретиться с человеком

одним.

И рассказал это я ему про Степана. Как уж я утра дождался, сам не знаю. Вот иду я к

Степану утречком рано, со мной и Демьян. Вижу, во дворе что-то творится: хозяин и жильцы

повысыпали на двор, стоят толпой и на что-то смотрят. Что за притча? Подходим, видим:

посередине стоит Степан с топором и молотит обухом – что бы ты думал? Икону в серебряной

ризе. Это он свою из горницы вынес. Молотит и приговаривает:

– Довольно я тебе поклонялся. Иди на подтопку. Народ, что кругом стоял, сперва только

дивился: что это человек ошалел, свое добро губит. А тут разобрали, в чем дело, и кинулись его

бить и икону отнимать. Несдобровать бы ему одному против всех. Да тут мы подбежали. А

Демьян наш как кинется, да давай народ раскидывать – любо-дорого смотреть. Все так от него и

шарахнулись. Откуда, мол, такой Еруслан-богатырь свалился? А Степан, как узнал меня, и

говорит;

– Спасибо тебе, добрый человек. Через тебя я свет увидел. Всю ночь, – говорит, – я читал и

всю правду понял; все верно выходит по Писанию, как ты говорил.

Народ нас тут обступил, и про икону забыли. Какие такие люди и какая такая правда? Да

хозяин постоялого двора тут вмешался:

– Не позволю, – говорит, – у себя на дворе озорства, этак мне двор запретят держать.

Икону-то он сгреб – серебра на ней рублей на тридцать будет – и за квартальным послал.

– Вот, – говорит на Степана, – святыню нарушает, а эти двое ему подстрекатели и

споспешники.

Ну, повели нас в участок. Кто такие и как? Степана-таки придержали и лавку у него

отобрали. Ну, а нас отпустили. Только имена записали. Дело будет об оказательстве. Вот так-то.

Жатва велика и обильна, а делателей мало, – закончил Лукьян своим обычным текстом. – Ну, а у

вас как? братьев не прибыло ли?

– Все, слава Богу, как ты оставил. А новых никого не прибыло. Тебе одному из нас дано

быть ловцом человеков, – проговорил Павел с чувством.

– Никому это сразу не дается, – заметил Лукьян как бы про себя. – Ну а ты сам как? –

спросил он участливо. – Какое твое дело, что ты со мной посоветоваться хотел?

Павел опустил глаза. Ему снова стало неловко заговаривать о своем сердечном деле, но уже

под влиянием совершенно другого чувства, навеянного на него разговором с Лукьяном.

– Мое дело малое, – сказал он. – Вот как тут с тобой сижу, кажется, что и не говорил бы. А

приду домой, знаю, что не будет мне от него ни сна, ни покою.

Лукьян кивнул головою и посмотрел на молодого парня простым отеческим взглядом.

– Говорить, что ли, или и так знаешь? – спросил Павел.

– Почитай что знаю. Мать твоя как-то заводила речь. Да и сам молод был, знаю. Велика эта

тайна, и от Бога установлено, что одна душа излюбит другую и заключаются они одна в другой.

Говори, не стыдись.

Тогда Павел рассказал ему про свои испытания и горести, про встречу у Ярины, про

разговор с Галей и про удивительный стих из Библии, который возбудил в нем такую массу

сомнений. Лукьян внимательно слушал, не спуская с него добрых, умных глаз.

– А пробовал ты тронуть ее душу? Говорил ты с ней о слове Божием?

– Пробовал ли? Сколько раз пробовал!

– Ну и что же?

– Одно мне было сокрушение. Не лежит ее сердце к слову Божию. То она, как малое дитя,

ничего понять не может, то, как каменная, ничего не слушает.

– Подожди. Молода еще очень. Может, переменится. "Навряд ли", – подумал Павел про

себя.