Штурм

Колчин стиснул кулаки и весь напрягся. Сейчас войдет гауптман. Схватить его за горло, душить, бить головой о цементный пол! Но тогда сразу же убьют и Шабунина. Может быть, прав Майсель: гауптман пугает, немцы не посмеют расправиться с парламентерами. Надо взять себя в руки.

«О чем я?ꓺ — пытался Колчин ухватить оборвавшуюся мысль. — Да, что же все-таки главное? Кровь за кровь — это может длиться без конца. Прав Афонов, но Веденеев прав больше. Он смотрит далеко вперед, предвидит, что после войны неизбежен большой разговор с немцами без оружия в руках, потому скрепя сердце терпит возню с немецкими парламентерами. И я шел в форт, не видя в этом боевого подвига, — хотел полезного дела.

Веденеев прав, и я прав. От этого легче на душе. Хоть и обидно, а все же не так тяжело, когда знаешь, что поступал правильно.

А о чем думает Шабунин?»

У Шабунина обвисли усы, жилистые руки устало лежали на острых коленях, он сгорбился. Так вот сидит крестьянин после трудового дня — сил затрачено много, да бесполезно: неурожай…

И думал бы сейчас Шабунин о севе. По возрасту его в армию не взяли, он пошел добровольно.

—  Эх, дорогой Игнат Кузьмич, из хорошего у нас вон что получилось! — Колчин назвал Шабунина не по-военному, а как близкого человека старше годами.

— Худо получилось, — сказал Шабунин, повернувшись и пристально рассматривая Колчина. — Жалко! Вы совсем молодой еще, и вся бы жизнь впереди. — Он опустил голову, но тут же снова вскинул глаза. — Товарищ лейтенант, а раненый-то, помните?ꓺ Умер, должно быть. Вот кому тяжело пришлось. Может, целые сутки или больше мучился.

— Дорогой Игнат Кузьмич, какой же вы замечательный человек! В такие минуты не о себе беспокоитесь. Это же… Не знаю, что и сказать вам, — Колчин хотел подойти и обнять Шабунина, но часовой приказал сидеть и не двигаться.

«Что со мной происходит? — пытался понять Колчин. — Упал духом, струсил? Но ведь раньше я действительно не знал страха. И когда готовился к работе в тылу врага, без иллюзий представлял себе, что там на каждом шагу подстерегает смерть. Я правильно готовил себя. И здесь надо держаться спокойно. Вдруг в последнюю минуту подвернется случай, которым можно будет воспользоваться лишь благодаря хладнокровию».

Быстро протопав по коридору, влетел гауптман, окинул Колчина и Шабунина взглядом, словно на глаз измеряя их рост. Из-под мундира у него высунулся край плохо заправленной нижней рубашки.

— Господин гауптман, поправьте штаны, — усмехнулся Колчин.

Гауптман осмотрел себя, засунул рубашку в брюки, приблизился к Колчину вплотную, стукнул ногтями по золотым зубам и хлопнул себе по карману: здесь будут!ꓺ Затем повернулся к Майселю, громко окликнул:

— Солдат Майсель!

Майсель не шевельнулся, и гауптман взвизгнул:

— Я вижу, ты уже совсем не считаешь себя немцем! Повторяю: солдат Майсель!

Но и после этого Майсель не встал. Гауптман, подскочив, затряс кулаками перед его лицом.

— Разве так должен вести себя настоящий немец! Надо и перед смертью быть бодрым.

Майсель, ожидая удара, немного откинул голову и сказал твердо:

— Напомню, что я обер-лейтенант Майсель. У вас нет на руках приказа о разжаловании меня в рядовые.

Гауптман стих, заложил руки за спину, отошел и, помедлив, крикнул тем же повелительным тоном.

— Обер-лейтенант Майсель!

— Так точно, господин гауптман, — на этот раз Майсель поднялся.

Прохаживаясь по комнате, гауптман произнес медленно и загадочно:

— Обер-лейтенант Майсель, вы можете немного искупить свою вину. Согласны? Я подумал и решил: вы еще сможете послужить фюреру и рейху. Согласны, я вас спрашиваю?

— Приказ есть приказ, — ответил Майсель послушно.

— Сейчас вы расстреляете этих русских. Но это не приказ. Вы добровольно убьете их, — разъяснял гауптман, — Добровольно! Потому что раскаялись в своем преступлении. Вас сбили с толку большевистские комиссары, но вы все осознали, по-прежнему ненавидите русских свиней и кровью большевистских агитаторов смоете с себя позорное пятно. Вы понимаете меня?

— Так точно!

Вот ведь что придумал Бычий глаз! Поиздеваться решил, унизить, сначала душу растоптать — смотрите, вас готов убить тот, кому вы поверили, но немец есть немец!

А Майсель-то каков! Нет, не ошибался Колчин, предостерегая Веденеева: обер-лейтенант этот был гитлеровцем. И остался гитлеровцем.

Но ты глуп, обер-лейтенант. Шкурник, эсэсовцу поверил! Ведь гауптман потом и тебя убьет. Сам он боится стрелять в парламентеров, даже приказывать боится — пусть будет «добровольно».

— Как вам это нравится? — спросил с издевкой гауптман, дыша перегаром в лицо Колчину и Шабунину. — Выходите!

— Ну и сволочь ты, Майсель! — вырвалось у Колчина со злобой и отвращением. — Ты веру и надежду других гробишь, ты…

И загнул самое грубое ругательство, какое только знал на немецком языке.

19