Штурман

Я усмехнулся – мне не было жаль ни пионеров, ни эпохи. Лишь моего несуразного детства.

Обогнув самолет «Ил-2» – гордую машину сталинских соколов, чей железный труп вот уже третий десяток лет возвышался наверху изогнутой мемориальной стелы, я, наконец, увидел дом, в котором когда-то жил мой друг со своими родителями, сестрой и стряпающей такие бесподобно вкусные пироги бабушкой. Елизавета Александровна, пожалуй, давно уж сгнила, как и сам Альберт, но память о делах людских зачастую живет дольше, чем они сами, будь это даже всего лишь пироги или рассказанная на ночь сказка.

Второе от балкона окно, прямо под неказистой телевизионной антенной, сконструированной еще Альбертом – это кухня. Именно там создавала когда-то добрая Елизавета Александровна свои шедевры из муки и капусты, а теперь, должно быть, хозяйничает мать Альберта. При одном воспоминании об этой женщине, вернее, о том, во что она превратилась, настроение мое начало портиться. Даже отсюда, со стометрового расстояния, было заметно, что окна в квартире давно не мылись и не красились, ремонт балкона не проводился и вообще одно из образцовых когда-то жилищ города превратилось в запущенную дыру, в которой людям и жить-то должно быть стыдно.

Однако, я довольно быстро вспомнил, зачем я здесь и успокоил себя мыслью, что, если все пойдет по плану, то ни с альбертовой матерью, ни с другими нынешними обитателями этой берлоги мне встречаться не придется, чему я был очень рад. Не мешкая и не терзая более душу воспоминаниями, я быстро пересек ничем не примечательный двор и вошел в темный подъезд, где мне сразу ударил в нос запах кислой капусты и кошек. Света, естественно, не было, а старые ступени были до того изношены, что я пару раз оступился и однажды даже чуть не упал, поднимаясь наверх.

Первый, самый маленький пролет, в шесть ступенек… Далее – гвоздь в перилах… Не задеть… Еще четыре пролета по десять… Все как раньше, все как всегда.

На предпоследнем этаже сердце мое все же чуть екнуло. Не сильно – просто остановилось на секунду и снова застучало как ни в чем не бывало. Где-то внизу заскреблась кошка, и ей сейчас же ответила еще одна – сидящая у меня в животе и точащая там свои когти.

Я был, конечно, готов к тому, что дверь окажется призывно приоткрытой, как много раз прежде, но все же, когда я увидел черную полоску между нею и косяком (в передней не горел свет), я почти струхнул. Только сейчас я осознал, что все это время втайне надеялся на провал всего предприятия, на то, что дверь окажется запертой, а на звонок откроет страшная мать Альберта, которая пошлет меня подальше и все закончится. Тогда я смог бы вернуться домой и лечь спать с чувством исполненного долга. Мною владели поистине противоречивые чувства, я снова не знал, чего на самом деле хочу, словно и не было всех этих лет и я все тот же десятилетний мальчишка, случайно проникший в тайну прошлого.

Устыдившись своей нечаянной слабости, я вновь отмел все сомнения и, сжав зубы, толкнул дверь и переступил порог.

Когда щелчок за моей спиной возвестил, что замок захлопнулся, я перевел дух и промокнул рукавом рубашки выступивший на лбу пот. Что ни говори, а спокойствия в такой ситуации можно требовать лишь от мертвого или каменного. А поскольку ни тем, ни другим я не являлся, то, наверное, был героем.

Приглядываться и бояться я не собирался, а потому, нашарив справа от двери большой полукруглый выключатель со шпеньком посередине, щелкнул им и включил свет.

Коричневый, похожий на вязаный, абажур под потолком засветился желтым тусклым светом и, порвав царивший здесь до этого плотный полумрак, озарил прихожую. Главной ее достопримечательностью оказалось висящее на стене напротив двери прямоугольное зеркало в резной деревянной раме, такое большое, что моя отразившаяся в нем фигура казалась маленькой и тщедушной. На полке под зеркалом лежали гребни и расчески, а еще ниже, на табурете – пара серых перчаток. Должно быть, один из жильцов бросил их сюда, придя домой, или же, наоборот, забыл надеть при уходе. На стене висел внушительных размеров телефонный аппарат с навесной трубкой и длинным, перекрученным шнуром. Такие экземпляры я до сих пор видел лишь в старых фильмах да музеях.

Я не спеша осмотрелся. Помимо зеркала, табурета и телефона в прихожей находился еще встроенный в стену шкаф-гардероб, дверцы которого были чуть приоткрыты, и помятое ведро в углу у входной двери, предназначенное не то для мусора, не то для зонтов. Если последнее было верно, то финансовое положение проживающего здесь семейства явно оставляло желать лучшего, что было весьма странно, если учитывать такую «экзотику», как телефон и перчатки. Вообще, при осмотре прихожей складывалось впечатление, что квартира нежилая, во всяком случае ни малейших признаков уюта, как я его себе представлял, в ней не наблюдалось.