Шуберт

Кроме конвоя, нас всегда на гастролях сопровождала надзирательница, суровая и резкая русская фрау, которая фигурой очень смахивала на мужика. На самом деле она была главным организатором этого для нас и для самих русских неожиданного концертного тура. Просто на Новый год в клубе посёлка, у которого располагался лагерь военнопленных, присутствовал какой-то очень известный и очень грустный русский полковник. Он приехал из самого Ленинграда. Мы с ребятами по приказу лагерного начальства придумали музыкальный спектакль к этому событию, исполняя песни и стихи с ужасным акцентом, но по-русски. За всё представление этот мудрёный полковник даже ни разу не улыбнулся, пока весь зал грохотал и держался за животы в особо острых моментах. Костюмы, к тому же, нам пошили отличные, да и декорации было кому намалевать совсем не позорные… Так вот, после спектакля местные усадили полковника за праздничный стол, а тот возьми и скажи: как хорошо всё было сделано, чёрт подери! Это должны видеть другие, чтобы побольше радоваться и активней возрождать порушенную Родину. Мол, народ ещё никак в себя не придёт после войны, пусть немцы их развлекают теперь.

Вот так и сколотили нашу труппу, и теперь мы колесили от посёлка к посёлку, от захудалой деревухи до приличного городка, и за неделю успели дать четыре представления.

Кнопку к нам приставили в последний момент: никто в лагере не играл на фортепиано. Вернее, играла половина труппы, но не могли же мы и роли играть, и на роялях одновременно. Хотя, конечно, враньё это всё: многие узники просто смолчали. Пошёл странный слушок, что путь наш артистический якобы до самой Сибири проляжет, а от самого слова «Сибирь» мы все тряслись, как в лихорадке. Мол, пленных артистов туда и везут… О тех лагерях ходили жуткие слухи.

Честно сказать, мы все, кто попал в труппу, тоже думали самое худшее, но кто нас спрашивал? Я и Эрвин были вообще неуправляемыми: с того момента, как мы попали в плен в ноябре сорок четвёртого, мы по разным-преразным причинам по неделе в месяц точно сидели в карцере, сложенные пополам. Да, пополам — и так всю неделю! С моим ростом, кажется, я вообще в этом карцере втрое складывался.

Поэтому нас никто не спрашивал: придурки-стражники как-то услыхали, что мы с ним поём, и с тех пор понеслась. Ни один концерт без нас не обходился. Других ребят к нам добавили из лагерных антифов — самоназванных антифашистов, которых мы называли стукачами. Но, в принципе, мы с ними неплохо поладили на этих гастролях: нас объединили музыка и театр. И шуточки над пигалицей-пианисткой.

Да, с чего я там начал? А, ну так вот. Наша мужиковатая надзирательница — «менторша» мы её ещё называли — вскоре потребовала расширить программу. Меня поставили петь сольно, ребята учили что-то на гитаре и губных гармошках, а вот наша пианистка упрямилась, ни в какую не желала играть на сцене одна:

— Я не знаю. Не помню ничего. Я только концертмейстер.

Ей вывалили на пианино кучу нот из местной библиотеки: «Учи!».

Но дело было, ясен перец, не в «прохудившейся» памяти. Разве кто-то мог поверить, глядя, как она сопровождает двухчасовой спектакль без нот, без единой ошибки, что у неё плохо с памятью?

— Заодно с Мартином выберете песни.

Она бунтовала. Я видел, как всё это ей не нравится.

— И, кстати, вот новое платье. Твой наряд раскритиковало начальство. Держи. И вот ещё дополнение.

Надзирательша протянула Кнопке синее платьице с короткими рукавами и туфельки.

— Но я не могу… Это невозможно! — испугалась малявка. — Это… не мой размер.

— А ты сделай, чтобы был твой. У тебя три часа.

— Тогда… Тогда я не буду играть. Я отказываюсь.

Мы удивились: чего это наша малышка так встрепенулась?

— Я… не умею шить.

А уши у неё покраснели, как у неумелого врунишки.

— Я умею, — сказал я.

— Вот видишь! Из всего бывает выход, — успокоилась менторша. — Сегодня приедет большой человек из города. Только попробуй подвести! Ты меня знаешь.

Кнопка, чьё сердце, видно, до сих пор жутко колотилось, вцепилась в платье и туфли, уже не понимая, зачем их держит. И побелела как смерть.

— Вы в порядке? — аккуратно спросил я.

Тут и конвой подскочил.

— Эй, Наташ, ты чего это?

— Всё хорошо, — отчётливо, по-немецки, услышал я.

Она поморщилась, как от резкой боли, и потеряла сознание.

Мы все слышали её Alles ist gut и были так ошарашены, что, как парализованные, смотрели, как нашу Кнопку приводят в чувства.

— Господи, что это с ней? — беспокоилась менторша. — Что же вечером? Всё пропало… Ты, может, голодная?

Кнопку усадили на стул у пианино.

— Просто воздуха не хватило. Всё в порядке.

Приходя в себя, девчонка потихоньку устраивалась, чтобы снова играть. Её голос звучал необычно взрослым и смиренным.

— Ты точно можешь играть? — менторша изумлённо наблюдала за ней.

— Да, я могу, — твёрдо сказала малявка, чуть меньше минуты назад бывшая совершенным мякишем.

— Боже, а платье! — завопила тётка.

Оно валялось позабытым. Я подобрал его и подал Кнопке, а сам сделал вид, что закопался в нотах на пианино.

— Всё будет. Не волнуйтесь.

И тут любопытство конвоя достигло пика: