Шуберт

— А ты, что, говоришь на немецком?

— Кто говорит? — менторша округлила глаза.

— Да вот она, — один из них указал на Кнопку.

Менторша строго посмотрела на нас. Кто-то кивнул под этим тяжёлым взглядом.

— Вот такие, как ты, как же на войне выручали. А ты в эвакуации отсиделась. И ещё упрямится, как царица, из-за какого-то платья! — менторша была вне себя. — Давайте, пойте, что там у вас?

Она демонстративно уселась в первом ряду и с нетерпением ждала.

— Вы знаете Шуберта? — тихо спросила меня Кнопка.

— Лично — нет, — пошутил я, а она, никак не отреагировав, наиграла знакомую серенаду. Но когда я запел на немецком, менторша подскочила:

— Это ещё что?

— Это язык оригинала, Марья Николавна, — ответила девчонка.

— Чего-чего?

— Язык Шуберта, который это написал.

— Я могу учить русский текст, — вмешался я, предугадав по выражению лица надзирательницы новый горячий конфликт.

Менторше характер Кнопки категорически разонравился, она смотрела на неё, как на врага. А в моих ушах всё звенел этот голос: нежный и сейчас такой величественный. «Язык Шуберта…».

Наша труппа и Кнопка были за кулисами и ждали выхода, пока на сцене менторша, председательша и кто-то ещё толкали речь.

— А Вы когда-то были влюблены? — Кнопка обернулась ко мне так вдруг, что я даже растерялся: во-первых, она впервые заговорила с кем-либо из нас, а во-вторых, она говорила на моём родном языке.

— Да, — ответил я по-русски, — конечно, был.

Мои приятели, переодетые для спектакля, естественно, слышали нас: кулисы для семи человек были тесные.

— И как это? Так, как в книжках пишут? — она вовсе не заигрывала, в глазах было искреннее любопытство.

— Ну, наверное, почти… — я терялся под косыми взглядами товарищей. — Может, и получше даже.

— А Вы… сумели бы это сыграть?

— В спектакле это не нужно, — строго, как папаша, ответил я.

— Нет, не в спектакле, — по-детски возразила она.

Нас объявили. Она как концертмейстер вышла первая и сразу оказалась в центре ослепительных лучей, от которых у меня перехватило дыхание. Она стояла там всего миг, чтобы поклониться публике, — и показалась мне такой высокой-высокой, тоненькой, в этом синем платьице с милыми манжетами и белым воротником. На её шее лежала неуместная косынка, появившаяся в последний момент, больше похожая на сто раз использованную тряпку, которой стол вытирают. Кнопка очень беспокоилась, как бы она не слетела, и всё закрывала эту милую юную шею то невзрачной косынкой, то мягкой ладонью.

Ближе к концу спектакля был момент, где музыка лилась бойко-бойко, как горох из мешка. Для публики это был самый любимый момент, который мы и пианистка обязаны были сделать как виртуозы. В этот вечер в ударе были и мы, и наша малышка, у которой к концу песни косынка всё-таки слетела. Она и забыла о ней, продолжая «огорошивать» довольных зрителей. А у меня и у моих партнёров по сцене на миг и голос задрожал, и слова спутались. То, что открылось нашим глазам, могли видеть лишь мы. Платье открывало лопатки — и широко вырезанные на них латинские буквы SCH, похожие на начало слова. И вообще та часть спины, которую мы увидели, ни на сантиметр не была гладкой и ровной, как должно быть у девушек: бугры, глубокие впадины, как будто эту спину нещадно кромсали, были, видимо, ещё глубже когда-то, раз до сих пор не выровнялись, не зажили толком.

Дальше по сюжету следовал речитатив и смена эпизодов, музыка «отдыхала». Кнопка, наконец, заметила на полу свою косынку. А менторша, которую эта тряпица взбесила сразу, лишь только девчонка вышла на сцену, ловко подхватила её с пола и зажала в кулаке, наслаждаясь спектаклем дальше и посматривая на реакцию важных лиц.

Успех был таким впечатляющим, что срок гастролей решили продлить. Оказывается, среди публики были представители досуговой деятельности из других лагерей военнопленных, уже наслышанные о нашей труппе из П-213. Мы тут же получили приглашение в несколько новых мест. Кнопка им тоже понравилась. Её позвали на общее фото, и она не знала, куда спрятаться от голоса, выкрикивающего её имя.

— Вам не холодно? — я предложил ей свой сценический пиджак.

Она закивала, хотя ей было дурно от надышавшего зала и сумасшедшего волнения. Я накинул пиджак на её плечи — и, приглядевшись, заметил, что они не такие уж выдающиеся. Такие плечи вы увидите у каждой второй девушки. Единственное отличие — на них был мой пиджак.

— Опять напялила какую-то ерунду! — запричитала менторша.

— Я… мне… холодно.

— Ты в своём уме? На фотокарточку — в таком виде?

— Да что же Вы так с ней? Девочке холодно, — вступилось важное лицо, и злыдня-менторша поневоле отступила.

— Можно… нас? — попросил я фотографа. — Пошлём родителям.

Нам разрешили и втолкнули в наш круг Кнопку. Я присел в подобающую герою спектакля позу рядом с ней. А она всё придерживала пиджак, боясь, что и этот предательски свалится.