Шуберт

От Кнопки исходил приятный запах — или это платье, годы лежавшее в сундуке, было так надушено. Не понимаю, как её могли запечатлеть на одном фото с бывшими оккупантами. И как она сама пошла на это? Но, кажется, в тот момент она была согласна на всё, лишь бы с неё не сорвали пиджак.

Глава 2

Поздно вечером к нам постучали. Не спали только я и Эрвин. Стук не был требовательным или сердитым, как бывало обычно. Он даже и не особенно слышен был, но и его хватило, чтобы все наши проснулись, как по тревоге. «Они, что, думают, из их бункера сбежать можно?» — буркнул Эрвин и пошёл открывать. Хотя удивительно, зачем страже вообще понадобилось стучать? Как будто они когда-либо спрашивали разрешения.

— Это к тебе, — бросил Эрвин, вернувшись.

Ребята приподнялись: что ещё за новости?

В «сенях» ждала Кнопка. Она протянула мне пиджак: «Спасибо».

— А как Вы прошли? Там же конвой.

— Я попросила.

— Попросили? — я непонятно почему заволновался, и голос старался сделать сухим и деловитым.

Она всё колебалась, сказать или нет.

— Спокойной ночи, — я хотел закончить разговор, который ничего, кроме тревоги, мне не доставлял.

— А вот Вы… Вы сказали, что могли бы сыграть любовь.

— Я этого не говорил.

— Ах да, точно… Но Вы смогли бы?

Я уже вспомнил целый ворох красивых отказов, но вместо них сказал:

— А Вам это так надо?

Она по-детски закивала:

— Да, очень, очень надо.

Мне, конечно, было интересно, зачем всё это, но я лениво протянул:

— И что мне с этого будет?

Она не ожидала, что я так скажу.

— А что Вам нужно?

— А что у тебя есть?

Она растерялась:

— Ничего.

Она видела, что я не ухожу. Я и сам удивлялся, чего это стою как вкопанный.

— А что делают влюблённые? — ей было очень интересно.

Я оглядел её с ног до головы: вот так поцелуешь, а она в обморок грохнется. Поэтому начал с самого безопасного:

— Ну, говорят всякие слова приятные.

— Какие?

Сегодня она всех нас потрясла как никогда, мы даже о ней говорить не могли перед сном, как обычно. И вот она здесь, передо мной, лопочет всякий бред, а я… Я же любуюсь ею, чёрт возьми.

— Ну, милая… Моя милая… Красивая… Моя маленькая, например.

Мне было не по себе. Что тут вообще происходит?

— А я тоже должна говорить?

— Непременно.

— Ну… Как ты хорошо поёшь.

— Это достоверный факт, его все знают. А что-то, чего не замечают другие, а только ты.

Она хмыкнула: вот задачка-то. Осторожно принялась меня рассматривать.

— Тогда… Мой милый будущий друг.

— Чего?

— Ведь этого же никто не знает, кроме меня. Или ещё… Подсолнушек.

— Это ещё что? — я ошалел.

— Ты такой же высокий, сильный, так же улыбаешься, и… Это неправильно, да? Это неприятные слова?

Я во все глаза на неё смотрел, она — на меня. Я не удержался и поцеловал её в щёку. Чего и следовало ожидать: Кнопка испугалась, и след её простыл.

Я не мог прийти в себя: вот это события. Ещё утром мы были чужими людьми, и вот мы уже на «ты» и едва не обнимаемся. По крайней мере, с такими темпами до этого недалеко. Да ещё на виду у моих собратьев и конвоя… Что происходит?

А за дверью — куча стукачей. И тут уже явно карцером не обойдётся. Одно то, что пленный и русская беседуют, может быть поводом для длительной ссылки куда-нибудь подальше, чем Сибирь.

На сцене выступал наш новый гитарный дуэт. Кнопка посмотрела на меня снизу вверх со стула, где сидела:

— А ты где родился?

Я осмотрелся: наши ребята были на другом конце кулис и, кажется, с удовольствием глядели на сцену. Я присел на корточки возле неё, чтобы не говорить громко.

— В Берлине.

— В самом?

Я угукнул:

— В районе Шарлоттенбург, возле драматического театра.

Я снова почувствовал этот приятный запах синего платья.

— Это такой с колоннами необычными?

— Ты там была? — я удивился.

Она смешалась:

— Нет… На картинке в учебнике было.

Я снова осмотрелся: приятели на том конце делали вид, что не обращают на нас внимания. Я тихонько взял её за руку, а она не оказала сопротивления. Я не хотел ускорять события, но её покорность была для этого большим стимулом. Она, кажется, впервые позволяла взять свою руку кому бы то ни было.

— С тобой спокойно, — не отрывая глаз от сцены, сказала она, — и тепло.

Я не новичок в любовных играх, но всё, что она мне говорила, ошеломляло меня, как наивную девицу перед Казановой.

Наш дуэт был следующим, и он получился отличным, и становился лучше с каждым выступлением. Часто публика не отпускала нас, и приходилось повторять на бис.

После случая с тайным рукопожатием мы два дня репетировали без Кнопки. Вроде бы, она приболела. Игра во влюблённых взяла паузу… А я каждый вечер ждал стука в дверь. Но его не было.

И вот на третий день утром она пришла на репетицию. Бледная и тихая. Кажется, глаза её зелёно-синие сделались больше. Эрвин поприветствовал её, а она в ответ только кивнула.

Сегодня Кнопка почему-то часто сбивалась. Ноты не помогли.

— Ты, что же, вот так и на концерте будешь? — менторша сидела, положив ногу на ногу.

— Я два дня без репетиции. Немного забыла. Извините.

Она опустила голову и, нервничая, потирала руки.

— Тут нас нагнало одно письмецо, — менторша вынула из кармана конверт, и вздремнувший конвой оживился: