Шуйский, проданный князь (СИ)

  ... Несмотря на то, что пану графу принадлежал огромный дом, который уместнее было б назвать дворцом, он нередко оговаривался - замок. Намекая на северную сторону, куда выходили окна, на сырость стен, вынуждавшую постоянно сушить подушки, перины и одеяла, на то, что веками его предки обитали за толстыми замковыми стенами.

  Замок - настоящий, но не жилой, довольно сильно поврежденный - располагался рядом, но мне не разрешалось туда ходить очень долго.

  Замок пострадал еще при Наполеоне - его обстреляли - и с тех пор почти не восстанавливался. Его стены с одного боку прикрывали строительные леса, теперь уже почти сгнившие, валялись груды природных камней, подобранных для затыкания дыр, но в ход они так и не пошли. Время превратило замки в ненужные и смешные. Если их не удавалось переделать под хозяйственные пристройки, о замках безжалостно забывали, медленно разбирая на камень и отдавая жертву молодым деревцам.

  Несмотря на запреты, я умудрился отыскать проход к одному из внутренних двориков замка, куда давно никто не заглядывал. Передо мной оказалось квадратное пространство, со всех сторон окруженное стенами, где сразу стало неуютно. Дворик зарос одичалым шиповником. На камнях нежились толстые гадюки. Ногой я нащупал деревянный круг с медной, прибитой крупными гвоздями, ручкой, и решил сначала, будто передо мной колесо. Дернув за ручку, увидел яму - то оказался заброшенный колодец, на глубоком дне его журчал тонкий ручеек. Кладка местами разбилась на круглые ячейки - большие пчелиные соты - и крошилась. По ней ползли мохнатые крестовики, а весной сновали острые кончики ласточкиных хвостов.

  Устроившись на выступе стены, однажды я наблюдал умильную праздничную процессию евреев городка в белых шалях с синими кистями, впереди них шел раввин, держа на руках словно младенца, тугой свиток, обернутый в алый бархат.

  Нельзя смотреть на церемонии еретиков - предупредил меня Франтишек, но я его не послушался.

  Из дневника Шуйского. Польские романы.

  ... У пана графа валялось немало романов о приключениях поляков в России Смутного времени. Это казалось мне странным: ведь Потоцкие всегда оставались приверженцами "высокого стиля", а эти романы - и по сюжету, и по языку - предназначались не шибко образованному простонародью. Написаны они легко, увлекательно, даже я, еще не очень свободно читавший по-польски, понимал почти все написанное.

  Романы обычно начинались с того, что в далеком 17 веке сын обедневшего шляхтича, совсем еще мальчишка, вступает в отряд под начальство какого-нибудь своего дальнего родственника или старого друга погибшего отца (отцы у таких шалопаев непременно гибнут, не на войне, так на охоте) и отправляется грабить московитов. Несмотря на осень, мальчик собирается в дальний путь без теплых сапог, шапки и тулупа, а из сюжета ясно, что ему доведется провести в суровом русском климате не одну зиму. Он прощается со своей невестой - или просто с девочкой, которую знает с пеленок, она просит его быть осторожным и возвратиться домой к ее совершеннолетию, и дарит ему какой-нибудь медальон. Вряд ли из этой истории выйдет что-то путное, думает читатель: взрослые авантюристы непременно погубят юного искателя славы, а нареченная выйдет замуж за какого-нибудь старого барона, живущего по соседству и давно на нее заглядывающегося.

  Мальчик едет в Россию из Польши. Напрасно в этих книгах я искал описаний приграничных мест, какими они были в начале 17 века, срединных российских дорог, лесов и деревень, что лишь века спустя превратятся в города или совсем исчезнут с карт, разоренные лихими людьми. Видно, авторы никогда в России не были, а если и были, то непременно в сибирской ссылке. Потому что везде только холод, дикое зверье и снег, а людей и лета нет. Пробираются в глубь страны медленно, то и дело героев задерживают неожиданные обстоятельства - то стычки с другой бандой, то спасение знатной красавицы, то бородатые мужики с вилами и топорами внезапно преграждают путь.

  Но, несмотря на все эти трудности, мальчишка с поредевшим отрядом необычайно скоро, точно на поезде, добирается до Москвы. Вот он уже спорит с вредными русскими боярами, хотя еще две страницы назад брел с обмороженным носом и простреленной рукой где-то в окрестностях Смоленска, вот, наконец, польский писатель снисходит до моего предка, недолго правившего князя Шуйского. Но какими мрачными красками он обрисован!

  Темный, невежественный, ярко и роскошно одетый, с крошками в длинной бороде, с вытаращенными глазами, с огромными перстнями на толстых пальцах. Он не говорит на польском языке, смеется над европейским лоском и дипломатическими обычаями, моет руки после пожатий "с латинянами".