Шум дождя

— Видимо, действительно, прекрасны ваши места, — сказал Сторожев позднее, когда они снова сели в «фонарике».

— А вы прошлись бы, — предложила женщина, — обедать мы с вами будем в четыре часа, так что времени у вас много. А вечером посумерничаем, теперь смеркается поздно, а лучше наших деревенских сумерек ничего и не придумаешь.

— Что ж, пожалуй, правда, поброжу немного, — согласился он.

Свежий апрель лежал над полями, сейчас же за садом со старыми яблонями начинались пахотные земли, проселок между ними уже подсох и чуть пылил, а когда Сторожев поднялся наверх из сыроватой лощины, то сразу узнал те самые холмы, которые написал в свое время Белицкий. Только на его этюде они были луговыми, оливково-зелеными, а теперь лиловатого глубокого тона поднятой земли, сменив свои вековые луга на пахоту. Леса в далекой глубине стояли еще голые, однако видно было, что нужны лишь один-два сильных весенних дождя, и они сразу зазеленеют.

Но было на этом просторе еще нечто, мужественно дополнявшее его: по холмам, до самого горизонта, то спадая, то поднимаясь, шли мачты с проводами высокого напряжения, они энергично шагали куда-то, уже столь твердо вписанные в пейзаж, что его нельзя было без них и представить себе. А на гребне одного из холмов стоял трактор, это было, может быть, то самое место, где паслись когда-то изображенные Белицким стреноженные лошади с отнесенными ветром хвостами, символ лошадной, а то и вовсе безлошадной крестьянской России…

Сторожеву казалось теперь, что старый художник в своих грустных пейзажах прозревал именно то новое, что должно было прийти и пробудить могучие силы природы для действия. Он думал также о том, что картины молодых художников, которые приедут работать в дом Белицкого, следует поместить рядом с его работами, и экскурсоводу не придется ничего добавлять к сопоставлению двух несхожих миров.

Навстречу подвывая поднималась на взволок еще невидимая машина, и когда она выбралась наверх, водитель вдруг притормозил, высунулся из окошка, и Сторожев узнал шофера, который привез его сюда.

— Ну как, повидали Таисию Арсентьевну? — спросил шофер. — Я, между прочим, и сынишку своего вожу к ней иногда… он в школе по рисованию отличник, может, тоже художником станет когда-нибудь. А что ж, отец — колхозный шофер, а сын — художник, очень просто по нашему времени.

Он засмеялся, отпустил тормоза и покатил дальше.

А еще через час, сидя в «фонарике», где был уже накрыт стол для обеда, и Таисия Арсентьевна с ее аккуратно причесанными серебряными волосами переоделась в кремовое светлое платье, — сидя напротив нее и задумчиво глядя на старые, как бы притихшие в предчувствии близкого расцвета яблони в саду, Сторожев говорил:

— Это верно, Таисия Арсентьевна, таких мест, как у вас вокруг, только поискать. Так и скажу художникам: хотите Россию написать, поезжайте. Разве эти шагающие мачты с проводами за вашим садом с яблонями не выражают именно то, о чем бесспорно думал ваш муж, изображая мельницы, ждущие ветра, понурых крестьянских лошадок, да вековух, так и не дождавшихся светлого дня?

— Я очень рада, что вы это почувствовали, — сказала женщина сдержанно. — Я почему-то была уверена, что вы почувствуете это.

А после обеда, когда они остались здесь сумерничать и говорили уже о многом другом, сумерки действительно не торопились, они только наливались сначала серебряно, потом опалово, потом сиренево, как это всегда бывает в апреле, и именно в средней полосе, именно в нежном, легком и сильном сердце России с ее темнеющей пахотой, и зеленеющими перелесками, и свежестью влажной тишины в лощинах и на прогалинах.

БОРЕЙ

Шел стальной осенний дождь, холодный и необычайно монотонный. Он был на одной ноте, отраженный железной крышей возле самого окна, и крыша холодно кипела, а водосточная труба внизу рокотала и по временам захлебывалась. Покопаться в саду, ради чего Московитин уехал на дачу, не удалось. Земля раскисла, и даже синички, прилетавшие обычно на балкон, где Московитин кормил их, притаились, видимо, подавленные ненастьем.

Два года назад Московитин решил расстаться с клиникой, в которой проработал тридцать пять лет, оставив за собой только два дня в неделю, и тогда осматривал больных или делал операции. Одиночество на даче не походило на одиночество старости: он знал деревья вокруг, знал их в расцвете и в увяданье, знал широкие весенние закаты, когда три четверти неба сиреневые, а четверть — цвета терракоты, и по земле ползет розовое, но еще не греющее тепло; знал и осеннюю непогоду, всегда однако, располагавшую к действию: к чтению книг или к продолжению работы над рукописью «Записки хирурга», где он хотел обобщить опыт своей жизни, наподобие «Записок врача» Вересаева.