Шура. Париж 1924 – 1926

– Если бы можно было продолжить умеренную политику Временного правительства, мы бы сегодня об этом не говорили. Разве нет? – спросил Борис.

– К сожалению, Временное правительство оказалось очень слабым. Я верил, что социал-демократия спасет Россию. До революции наш рабочий класс был способен победить всю Европу. Те, кто знает меня с тех лет, вспомнят, что я хочу оставаться и остаюсь вне политики. Но я все равно предупреждал: российских рабочие плохо организованы. Я писал и говорил, что их неспособность создать организованные группы, как у рабочих на Западе, может нанести ущерб, пропорциональный их силе.

– Увы, такие разумные мысли никогда не брались в расчет, – вмешался Винавер.

– Значит, они не были настолько ценными, – с горькой улыбкой ответил Бунин и продолжил: – Виной тому жалкое безрассудство российской охранки. Они игнорировали условия жизни простого народа. Делили всех на «культурных людей» и «невежественное стадо».

– Твой манифест «Миссия Русской эмиграции» выразил все, что мы думали, – заметил Винавер. – Повтори, пожалуйста, сказанное для наших иностранных друзей.

Иван Алексеевич Бунин посмотрел куда-то вдаль, на крыши Парижа, и произнес:

– Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством… – Он остановился, словно пытаясь сдержать свой гнев, а затем продолжил: – Выродок, нравственный идиот от рождения Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее: он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек – и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет?

Отпив из бокала, Бунин, по-прежнему грустный и задумчивый, продолжил:

– Несмотря на похвалу, которую я получал в России за свои произведения, меня также обвинили в унижении русского народа. Почему? Потому что я написал правду. Все, как есть. Я записал то, что видел, то, что смотрел. Невежество, бесчувственность, глупость, глупость… Неужели люди думают, что их нет в России? Именно за это я ненавижу революцию. Я так хорошо знал, что крестьянин, избивающий лебедя в Московском зоологическом саду своим сапогом, никогда не станет хорошим социалистом и не может быть частью социалистической революции.

За столом самыми далекими от этого вопроса были Гленуэй и Монро. Речь Бунина их очень впечатлила. Но скорее всего, размышления Ивана Алексеевича, негласного духовного предводителя белой эмиграции с 1920 года, навели их на собственные мысли – о мире, который знали они.

– Эх, если бы я мог напечатать твои мемуары! – сокрушился Винавер.

– Ваши мемуары напечатаны? Как я мог об этом не знать? – вмешался Гленуэй.

– Только в газетах, – ответил Бунин.

– Да, в «Возрождении», – сказал Винавер.

– Какие годы они охватывают?

– Очень короткий, но в то же время очень долгий период моей жизни – 1918–1920 годы.

– Дни революции?

– Он назвал эти мемуары «Окаянные дни», – с грустной улыбкой сказала Шура.

– Лучше названия и не придумаешь, – пробормотал Борис.

– Как жаль, что я не читаю по-русски, – сокрушился Гленуэй.

– Не волнуйся, дорогой, – успокоила его Люсия. – Мы тебе все переведем.

– Надеюсь, в переводе не потеряется знаменитый бунинский слог, – заметила Шура.

Люсия, Борис и Максим Винавер согласно кивнули.

– И правда, ни один язык не может всецело передать богатство другого. Особенно если речь идет о таком мастере, как Бунин. Невозможно, чтобы его утонченный, мудрый и полный чувства слог достаточно точно прозвучал в переводе.

Бунин скромным кивком поблагодарил собравшихся.

– Разговор выдался очень глубоким и захватывающим. С вашего позволения… Мне нужно встретить Веру. До встречи в субботу!

Бунин ушел, и все словно сразу ощутили сухой и холодный осенний вечер, опустившийся на город. Прощались они долго. Всюду звучали русские, французские и английские «до свидания»; кто-то целовался на прощание, кто-то пожимал руку, кто-то обсуждал последние детали важных контрактов. Алиса ДеЛамар, приобнимавшая тонкую талию Евы Ле Гальенн, махала гостям на прощание, стоя перед великолепной статуей Родена.

Глава двадцать четвертая. Вести, полученные от Гриши Семеновича