Шуры-муры на Калининском

Арутюн любил все раскладывать по полочкам или, точнее, по нотам и делал это доходчиво и четко.

Миша был как переходящее красное знамя, его гордо и важно передавали от друзей к друзьям с одной лишь разницей — близким вручали его домашний телефон, а дальним — рабочий, где его вообще могли не подозвать. Так что Роберт получил правильный номер, да еще и с добавлением, что Арутюн прежде сам Мише позвонит и проинструктирует.

Вот и не откладывая в долгий ящик Роберт договорился с краснодеревщиком о встрече. Арутюн Мишу уже предупредил, никаких вопросов, кроме как показать предметы реставрации, не возникло.

Миша приехал в Переделкино и, отвергнув все приглашения войти в дом, сразу же отправился к гарнитуру. Вернее, к его спасенным от огня остаткам. Он оказался человеком молчаливым и задумчивым, довольно странным, на каком-то стыке артистизма и беспородности — старался в глаза не смотреть, виновато отворачивался, на вопросы отвечал скупо или вообще не отвечал и только насвистывал Губайдуллину, четко и без фальши попадая во все сложные моменты. Наконец, нащупав гладкую поверхность рядом стоящего раненого кресла, начал гладить ее, полируя пальцами и, видимо, только так и успокаиваясь. Сначала он, покряхтывая, вынул из сарая всю мебель. Сам, отказавшись от предложенной помощи. Затем тщательно осмотрел каждый предмет. Он его трогал, гладил, переворачивал, нюхал, отходил, улыбался, подходил, цокал языком, морщился, шептал что-то по-татарски, качал головой, представляя, наверное, каким оно было, в каком гарнитуре родилось, что за столяр его вытачивал и какой обивщик обивал. Повздыхав и поохав над тем, во что это кресло со временем превратилось, он отставлял его и придвигал следующее, при этом не забывая про Губайдуллину. Понятно было, что с бессловесной мебелью у него отношения складывались намного проще, чем с людьми. Но тут он вытащил из сарая маленький диванчик и, увидев его, закачал головой, как китайский болванчик, закрыл рукой глаза и, видимо, ужасно выругался, обращаясь к неизвестному мастеру:

— Чтоб ты стал клопом в матрасе Шурале… — Хотя про клопов, которые завелись в гарнитуре, Мише было пока невдомек. — …И сдох бы от его подлой крови! Ах ты, шайтан, как же так можно было! Так разрушить пламя… А клей-то, клей какой…

И принялся уже дальше что-то тихо объяснять самому себе под нос.

С Мишей договорились обо всем, кроме сроков.

— А это уж как пойдет, — сказал он улыбнувшись и потупив глаза, — я иногда сразу предмет чувствую, а бывает, никак подход не найду, вот время и теряю. Как начну, скажу точнее.

Начал на следующий день и сразу доложился:

— Я прикинул, раньше чем месяцев через пять все не закончу.

Реставрировать, пока тепло, договорились в сарае, чтобы новая квартира не пропиталась едкими запахами лаков и морилки. Собственно, это был и запах Миши тоже. Решили перевозить предметы по мере готовности.

Так что с ампиром сразу не вышло. Пока Алла обзванивала знакомых и ездила по мебельным, подошло время съемки. Знакомые, конечно, обещали добыть что-то стоящее, а Павочка даже уговорила каких-то своих соседей избавиться от старинного дедушкиного кресла грушевого дерева, но все это были отдельные предметы, и составить из них цельный гарнитур никак бы не получилось.

— Ничего, — утешала Алена себя и Лиду, — придут же не мебель снимать, а нас. Как-нибудь уж.

Мебель со всей квартиры снесли в кабинет Роберта, где решено было проводить съемку, и получилось в результате очень даже неплохо.

Лев Розенталь

Когда подошло время фотосъемки, ответственнee всего к такому важному делу подошла Лидка. Во-первых, выспалась до красоты, а чтобы красоту эту закрепить, сбегала напротив в салон, где Шурочка подкрасила ей корни, уложила волосы, как в рижском журнале мод, завитками на лоб, усмирила брови, которые стремились быть похожими на брежневские, а заодно наложила на лицо свою знаменитую омолаживающую маску из аспирина с медом. Готовилась так, словно молодой известный поэт — это именно она, Лидка, а не ее зять Роберт Крещенский! И когда фотограф, немного взмыленный, запыхавшийся и обвешанный аппаратурой, позвонил в квартиру на Калининском, ему открыла вполне молодая и очаровательная дама, излучающая свет. Лидка. Солнечные лучи из огромного окна сзади так сказочно падали, волшебно освещая ее, что у нее над головой словно горел, переливаясь, нимб. Фотограф на секунду даже зажмурился, какая красивая в контрсвете стояла перед ним женщина.

— Здравствуйте! Я из редакции газеты «Известия», корреспондент Лев Розенталь.

Лидка чувственно улыбнулась, но внутренне пришла в восторг от того, что он и Лев, и Розенталь одновременно. Оглядела его профессионально оценивающим взглядом опытной самки. Ну что делать, из песни слов не выкинешь, так оно и было, зачем подыскивать какие-то другие приличные слова, которые не отразили бы сути? Лидка и была самкой, профессиональной самкой, королевой-матерью, пчеломаткой, называйте как хотите, в общем, той, которой в природе принято поклоняться. Разве в этом было что-то крамольное? Просто об этом обычно принято молчать.