Шуры-муры на Калининском

Тaк что сомнения не было — Лида снова влюбилась! Павочка это почувствовала первой. Она знала, что Лидку никогда не интересовал возраст возлюбленного, а про свой она давным-давно забыла, что о нем говорить! Любовь, она и есть любовь — паспорт ни при чем! Было заметно, как славно и быстро она преобразилась — приосанилась, плечики расправила, шейку залебедила, глазки распахнула и впрыснула в них эдакое таинственное нечто с легким намеком, ну, девочки ее поймут… Пава знала это ее выражение лица. Бровку (одну! Две — перебор) она изгибала полумесяцем, чтобы придать лицу изумленно-наивное выражение типа «Да, ну и что, что вы, товарищ, намного моложе — любовь ровесников не ищет!». Ну и дальше по списку — грудь вперед, но без перебора, ногу от бедра и со смыслом, волосы по ветру, взгляд в душу! И мысли, с них ведь сам образ всегда и начинается. Мысли и фантазии влюбленных похожи на весенние, они должны быть, ну как бы правильно сказать… влажными. И обязательно отличаться от зимних, объяснила Лидка Паве еще давным-давно, Пава это хорошо запомнила. Влюбленность, то есть весна, весеннее состояние, — это веха, это надежда, это забытый за зиму трепет и начало цветения. Весной обычно приманивается счастье, а счастливые люди приносят много пользы и радости остальным. Вот Лидка и старалась радовать собою мир. Пава это воспринимала с трудом. Радовать собою мир? Зачем? Пусть мир радует ее! Да и муж должен был радовать со временем, Модест, или Модя, как его все звали. Они когда-то были красивой парой, у них обоих были прекрасные сильные голоса — меццо-сопрано и тенор, — которыми они голосили друг на друга почти во всех спектаклях довоенной Московской оперетты. Зато дома почти не разговаривали, яростного общения на сцене им было вполне достаточно. Пава все эти весенние тонкости не понимала. Или не хотела понять.

Лев Розенталь, по словам Лидки, оказался «безумно интересным», но она почему-то решила не уточнять, чего в нем оказалось больше — безумства или интересности. Когда в первый раз пришла к нему в мастерскую, то чуть не умерла от страха. А ей очень легко было умирать от страха, Лида была известной трусихой, Павочка, да и все ее подруги прекрасно это знали. Напугал ее не кто-то конкретный, а сам подъезд, где у Льва на чердаке находилась мастерская.

Подъезд смотрел не прямо на Никитский бульвар, а терялся в темном маленьком потайном дворе-аппендиксе, если пройти с улицы под арку. Лидка еле нашла его, так глубоко он был запрятан, зажат в самом углу дома и выглядел каким-то искореженным и не совсем жилым, словно долго сопротивлялся строительству, но под конец сник и сдался. Да и входная дверь его была намного уже стандартных подъездных, поэтому и создавалось впечатление, что ведет она в темный чулан или кладовку дворника. Лампочка над входом не горела, дверь чуть поскрипывала и болезненно покряхтывала на ветру. Обычно в такой ситуации ничто не заставило бы Лидку войти внутрь, она бы просто развернулась и пошла домой, но тут был не тот случай. Во-первых, как предупредил ее Лев, с фотографиями надо было спешить, уж очень в газете торопили, во-вторых, она постыдилась признаться, что боится зайти в незнакомый подъезд, а договориться заранее, что Лев выйдет ее встречать, не сообразила. Лидка зачем-то зажмурила глаза и протиснулась во вражескую дверь. Спичек при себе не нашлось. Одной рукой Лидка прижала сумку к груди, где лежали ключи от квартиры и помада, а другую выставила вперед в надежде нашарить дверцу лифта. Нашарила. С радостью рванула железную ручку, но лифт оказался заперт. На нем висела какая-то табличка. Лидка, испуганно охнув, еще шире открыла глаза, чтоб они наконец привыкли к темноте, и только тогда увидела очертания узкой лестницы, ведущей вверх. Деваться было некуда. Она начала восхождение. Подъезд был сырым, стенки влажными и, видимо, оставляли следы Лидиных пальцев, пока она поднималась, а каждый лестничный пролет встречал вонючими консервными банками с окурками, выставленными на узеньких, словно тюремных, черных окнах. Лидка шла, как ей казалось, очень быстро, но когда дверь, которую она нашарила на предпоследнем этаже, страшно залязгала, словно огромными зубами, и заскрежетали замки — кто-то, видимо, решил хорошенько закрыться на ночь от греха, — Лидкино сердце упало в пятки и даже ниже, чуть не скатившись по лестнице. Она, как молодка, дунула вверх, размахивая перед собой для верности сумкой. Бессознательно, видимо разгоняя тьму. Дверь на чердаке была одна, искать не пришлось, Лидка забарабанила что есть мочи, и Лева сразу открыл. Взволнованная, раскрасневшаяся Лидка вместо вежливостей и всяких политесов спросила:

— У тебя выпить есть?