Шуры-муры на Калининском

На следующий день Лев добился, чтобы из ЖЭКа прислали механиков починить лифт и заменить лампочку над входом. Лидка к нему зачастила, и уже через несколько встреч подъезд перестал ей казаться таким мрачным и опасным, а главное, она начала прекрасно разбираться в проявителях и закрепителях, в советских фотоаппаратах и в старенькой «Лейке» 1954 года выпуска, которой снимал Лев, и в той, 1968 года, о которой только робко мечтал… хотя это было совсем не главное. Она приходила в восторг от красной лампы в темной кладовке, под которой они вместе с удивлением следили, как на простом, казалось бы, листе бумаги нехотя проявляется чья-то жизнь, лицо или город. Лев теперь и сам стал этому удивляться, хотя раньше и предположить не мог, что обычная проявка пленки может вызвать столько восторгов, на которые Лидка всегда была готова. У многих людей — быстрая готовность к слезам, чуть что — сразу в три ручья, и ничего с этим не сделать, льются помимо воли. А есть такие, как Лидка, — редкие, штучные, из ряда вон выходящие, у которых мгновенная готовность к восхищению на самой на поверхности!

— Ах, это удивительно… на клочке бумаги вдруг появляется тот, кто уже давно занимается другими делами и даже забыл, что одолжил тебе свое лицо! Это же невероятно! Это как рождение — вот бумага чистая, а через секунду проступают черты — настоящее чудо! Левушка, ты волшебник!

Льву раньше и в голову не приходило придавать столько внимания банальному процессу проявки, он просто делал свою работу, машинально возя по ванночке с проявителем белые, пока еще слепые бумажки в ожидании, когда пойдет химический процесс, и следя за тем, чтобы не передержать, иначе снимки сильно потемнеют. А после Лидиных слов вдруг действительно почувствовал себя причастным к некоей магии, когда каким-то невероятным образом при свете таинственной красной лампы свет и тень — как родители — рождают изображение. А и правда, именно рождают, из воды, откуда все живое появляется на свет божий.

Потом новорожденные снимки на прищепках развешивались сушиться, как белье, Лев называл это «обтеканием», и свет красного фонаря делал их более загадочными, чем они были на самом деле. Лиду эта красная лампа завораживала, она тянулась к ней, как мотылек к свету, и черты лица ее решительно менялись, смягчаясь и совершенно сглаживаясь, лишь глаза продолжали еще сильнее сиять невероятным колдовским огнем. В неярком свете красного фонаря они перешли на «ты», и Лидка потом не могла вспомнить, кто первый это предложил, хотя была уверена, что Лев. «Я бы не посмел», — сказал он потом, а она еле слышно шепнула ему на ухо: «Замолчи, сумасшедший…» — и из глаз у нее заплескалось.

В этой кладовке она чувствовала себя школьницей. Но дочери и Паве с подругами пока не рассказывала, сначала самой надо было во всем разобраться — во встречах на Никитском, в уютных вечерних прогулках, в разговорах обо всем и ни о чем, в волшебном красном фонаре над ванночкой. Пава и не выспрашивала, насколько они сблизились, не ее это было дело, но удивилась бы, если бы Лев не перешел уже в разряд Лидкиных любовников.

Лидины мужчины

Лидка всегда предпочитала мужчин много младше себя, хотя нисколько этим не кичилась и как бы считала само собой разумеющимся и совершенно естественным. Но Пава не понимала эту ее странность, это отклонение, как она считала, совершенно нездоровое и даже постыдное. Существуют же какие-то каноны, негласные правила, законы для советского человека. Это у них там, на Западе, возможно все это безобразие, распутство и разврат, а у нас-то в СССР с моралью должно быть все строго! Павочка, в принципе, не очень понимала, зачем бередить себе сердце, зачем тратить чувства, она вообще никогда не любила, поскольку была уверена, что любовь делает людей слабее и зависимее, и была погружена в себя настолько, что другой уже не помещался. С Модестом, с мужем, сошлись по работе, без лишних чувств и эмоций, просто чтобы заполнить пустоту. Ну и в то далекое, еще довоенное время сыграла, конечно, свою роль ее молодость, блондинистость и бело-розовость. Хотя оба — им в этом очень повезло — были внутри какие-то замерзшие, что ли, заледенелые, не предназначенные для страстей и лишенные сентиментальных чувств, холодные, как собачий нос. Так и жили несколько десятилетий не душа в душу, а просто бок о бок, физически заполняя собой квадратные метры в маленькой однокомнатной квартирке на Вернадского. Единственное, что Павочку интересовало и чем она жила, — чужая жизнь, чужая семья, давно ставшая своей, — Лидкина. Ну и очередной кот. Все, что в Павочке оставалось человеческого, а не пластилинового, было обращено в сторону кота и ее удивительной подруги. Она смотрела Лидкину историю как занимательный фильм, в котором по желанию принимала участие, а если, случалось, уставала от сильных впечатлений, то на время уходила в тень, к своему коту Масе. На реабилитацию.