Шуры-муры на Калининском

В-третьих, отучилась есть по ночам, так знающие люди подсказали. И дело не в том, что вредно, а, дескать, может родиться вор: ты ведь еду ночью вроде как подворовываешь, а это закрепится у малыша в привычку — и всё, будущее ребенка предопределено. В общем, тупо следовала всем приметам и суевериям, дотошно их коллекционировала, следила за собой, чтобы, не дай бог, не съесть то, что растет под землей, картошку, там, или свеклу, ведь под землей же людей хоронят, зачем дитю мертвечину есть! Ну и рыбу нежелательно, рыба же немая — ребенок долго не заговорит, а зачем лишние волнения? Да и за собой с этими глупостями Пава совершенно перестала ухаживать — волосы не красила, само собой, не стриглась, ведь если стрижешься — жизнь ребенку отстригаешь и укорачиваешь, это любому понятно. И на время беременности припрятала свою алую помаду, ведь мать должна ребенку свою красоту отдавать, а не самой прихорашиваться. Модест помалкивал и только с удивлением следил, как увеличивающийся живот беременной женщины постепенно сжирает разум. А отяжелевшая Павочка тем временем убрала подальше все то, что было связано с рукоделием, — нитки, иголки, спицы, ткани, мотки с шерстью, ведь это, строго объяснила она удивленному мужу, может привести к обвитию ребенка пуповиной, что тут непонятного? Нежелательно также было стирать, чтобы ребенка не выполоскать, вешать белье, чтоб он не завис, ни в коем случае не перешагивать через веревку, их вообще лучше не видеть эти девять месяцев, ничего страшного не случится, уж без веревок как-нибудь!

Пава подошла к своему положению очень внимательно, в строгости держала и Модеста, который за эти месяцы был выдрессирован, как цирковая собачка, бежал без звука и по первому зову, моментально и с точностью исполняя все, что приказано.

В результате проносила Павлина на удивление легко (была уверена, что именно из-за соблюдения всех этих народных примет), без жалоб, в 1946 году, в самую золотую осень, выдвинув в квартире все ящички и успев уехать в роддом, родила крупного мальчишку, которого назвала Петюней. И маленький Петюня, этот красивый послевоенный розовый мальчик, мгновенно стал смыслом ее жизни. Его разве что на божницу не сажали. Дети, рожденные сразу после войны, были надеждой на наконец-то пришедшее счастье, на мирное светлое будущее, на то, что самое хорошее советского человека ждет впереди. Солидные граждане в шляпах и с портфелями — а чего уж говорить о гражданках! — останавливались при виде мамаш с новорожденными, расплывались в плотоядной улыбке, заглядывали в коляску, щипали пухлые атласные щечки дитяти, противно сюсюкали и даже кланялись мамашам, вроде как благодарили. Послевоенный ребенок — это был диагноз, массовый диагноз. Но не детский, а взрослый.

Однако случилось несчастье. Павочка собралась Петюню помыть, приготовила воду — горячей-то не было, она нагрела на плите, передержала и вылила, не разбавив, в большой банный таз, который стоял в кухне на табуретке. И пошла за Петюней. Отвлеклась, как ей показалось, надолго, минут на десять-пятнадцать, пока ему улыбалась, пока раздевала, пока несла, но, как выяснилось потом, это заняло всего минут пять… Принесла голенького смеющегося малыша и плюхнула в кипяток. И все, жизнь ее разделилась на до и после.

Ошпаренный Петюня долго пролежал в ожоговом отделении Филатовской больницы, несчастный, красный, разбухший, вечно стонущий от боли и растерявший все свои первые слова, оставив только одно-единственное — «бо-бо». Когда раздувшееся маленькое тельце начало лопаться и сочиться, Павочка чуть не умерла от горя. Вернее, она умирала всякий раз, когда смотрела на сыночка. На руки взять его было невозможно, ни успокоить, ни приголубить. Просто сидела, глядела на Петюню и пела ему детские песенки ангельским своим голоском. Горе разливалось у нее внутри по жилам, что-то ее материнское сердце чуяло, еще большую беду какую-то, не отпускало. Модест ее сменял, когда сил у Павочки совсем не оставалось.

Через неделю слез, молитв и борьбы в тщедушное маленькое тельце попала инфекция, а еще через несколько дней Петюни не стало.