Шуры-муры на Калининском

Лиду этими легкими живыми лекциями Лев определенно заинтриговывал, рассказ о каждой улочке или подворотне превращался в маленький детектив или любовную историю. Лида подолгу готовилась к этим прогулкам, причепуривалась, почти как в Большой театр, одевалась в красивое, туфельки на скромном, но каблуке, золотые часики на запястье, газовый платочек на шейку — и к зеркалу, ждать, придирчиво себя оглядывая. Он появлялся к определенному и заранее оговоренному часу и всегда приносил три гвоздички, купленные напротив в магазине «Цветы».

— Левушка, милый, когда мне дарят красные гвоздики, я себя чувствую членом Политбюро, — улыбаясь, говорила Лидка, но все равно радостно их принимала.

— Лидочка, если бы у меня был выбор, я принес бы вам огромный букет розовых пионов или на худой конец жасмин! Но вряд ли я их найду в магазине, — на людях они все равно говорили друг другу «вы».

Лидка ставила партийные гвоздики в вазочку, набрасывала Аллусину легкую кокетливую шубку из каракульчи (какое счастье, что ее все-таки купили в прошлом году у спекулянтки!) или что другое по сезону, и, подхватив Льва под руку, они выплывали из квартиры. Заранее никогда не знали, куда, по выражению Лидки, их занесет нелегкая. Москву в таких крепко-нежных Левушкиных руках узнавать было одно удовольствие. Они выходили на Калининский проспект, и начинался их смешной ритуал: Лидка должна была зажмурить глаза, Лев бережно крутил ее вокруг оси и, когда Лидка выкрикивала «Стоп!», тут же ее останавливал. Тогда она вытягивала руку вперед и открывала глаза, то есть показывала в светлое будущее — что и было для них направлением очередной прогулки. Эта указующая рука, как у памятника Ленину, наметывала не только путь к коммунизму, хотя время было такое, что какая-то эфемерная вера еще теплилась, но и имела чисто компасное значение. Она могла показать, скажем, направление на фирменный магазин «Юпитер», где вечно стояли очереди из фотолюбителей, но шли, конечно, не в него и не в кафе «Метелица» рядом, а по узкому проходу чуть дальше, вглубь, к Театру Вахтангова, на Арбат. Хотя Льву, конечно, было сложно пройти мимо своего любимого магазина, и одним глазом он все-таки старался посмотреть, за чем именно стоит толпа.

А еще Лидка могла ткнуть на чудом сохранившийся домик Лермонтова прямо под окнами их квартиры, и тогда — долгий рассказ про лермонтовскую Москву, про салон Каролины Павловой на Рождественке, про то, как поэту не нравились ее стихи, но нравились беседы о французах, о Фаусте и о любви. И туда, пешком на Рождественку.

Левушка с удовольствием и даже каким-то восхищением брал старт, и начинался рассказ. Знал много, сыпал подробностями, удивлял знаниями. Потом признался, что любимой его книгой с детства была «Старая Москва» Михаила Пыляева, старая, затертая, одетая в газетку, с невероятным количеством деталей и подробностей, древних московских легенд и слухов. Ну и Гиляровский, конечно, куда ж без него.

Иногда путь был неблизкий, это уж как повезет, хотя все равно шли, прямо через весь Калининский, через мост к гостинице «Украина», на Кутузовский проспект. А обратно можно было уже и на троллейбусе. В общем, отправлялись куда глаза глядят в прямом смысле слова. Ну и куда показывала Лидкина рука. Но когда она, скажем, показывала на кинотеатр «Художественный», то приходилось выбирать другой маршрут, этот был совсем грустный. К приезду американского президента Ричарда Никсона район Моховой решили вообще зачистить, убрав все жилые дома и оставив одну большую проплешину вместо штучных старинных зданий, словно Никсон только и приезжал, чтобы проверить, как именно преобразили Моховую, с инспекцией, так сказать, по этому району. Никсона поселили тогда в Кремле, и для того, чтобы при съезде с Большого Каменного моста ему было «красиво ехать» и видеть Дом Пашкова, рабочие за несколько дней снесли все оставшиеся у Кремля жилые дома, а на их месте разбили сквер, который в народе прозвали «никсоновским».

Да если бы разрушили только это! Лев подробно изучил в редакции вопрос подготовки к визиту, хоть папка и была с грифом «Секретно», но его допустили, надо было успеть снять для архива пока еще не тронутые улицы. Он и фотографировал эти будущие потери на Большой Якиманке, площади Пречистенских ворот и Знаменке. Ходил на рассвете по пустым, гулким и уже вымершим улицам, обвешанный камерами, снимал, долго примериваясь, и рыдал в голос, как мальчишка, прощался.

Обо всем этом он тоже подробно рассказывал Лиде, Москву любил, прекрасно знал и физически страдал сам, когда сталкивался с подобным варварством.