Шуры-муры на Калининском

А Роберт работал и работал, вдохновенно писал песни, открывая забытые для себя возможности — соединять стихи с музыкой. В детстве, во время войны, он учился в музыкальной школе, грамотой вполне овладел, и навыки эти очень помогали ему по-своему слышать музыку и правильно чувствовать ритм. Соединение слов с нотами давалось ему легко, он говорил с композиторами на одном языке и поначалу очень их удивлял, когда сам вдруг подходил к фортепиано и начинал наигрывать только что услышанную мелодию. Слух у него был великолепный. Играл на разных музыкальных инструментах, в том числе на аккордеоне и геликоне, самой большой трубе, которая надевается через голову. Аккордеон, еще тот самый, с детских времен, тяжелый, инкрустированный, привезенный Роберту мамой из послевоенной Австрии, до сих пор лежал где-то на антресолях в чехле, но давно перестал надобиться, сохранялся как воспоминание.

Песни писались всяко. Бывало, по заказу, к фильму. Есть, скажем, сюжет, главные герои, основная музыкальная тема — требуется песня о любви, о дружбе, о войне, и все это уже из разряда личного. Ничего придумывать и не приходилось, писалось просто, все уже в биографии случилось. Война — да, все детство под Левитана из радиоточки и в ожидании родительских писем с фронта, а когда отца убили, ждал маминых, хирургом она была, военным. Да и друзей много вокруг, редкостных, штучных, о них писать одно удовольствие. И любовь — редкое совпадение душ, такое тоже изредка, но случается в жизни, и это удивительное везение и ежедневная работа. И все стихи, абсолютно все — только ей, его Аленушке.

Три слова, будто три огня,
Придут к тебе средь бела дня.
Придут к тебе порой ночной,
Огромные, как шар земной.

Как будто парус — кораблю

Три слова: «Я тебя люблю».
Какие старые слова,
А как кружится голова,
А как кружится голова…

Три слова, вечных, как весна,

Такая сила им дана.
Три слова, и одна судьба,
Одна мечта, одна тропа…
И вот однажды, все стерпя,

Ты скажешь: «Я люблю тебя».

Какие старые слова,
А как кружится голова,
А как кружится голова…

Три слова, будто три зари,

Ты их погромче повтори.
Они тебе не зря сейчас
Понятны стали в первый раз.

Они летят издалека,

Сердца пронзая и века.
Какие старые слова,
А как кружится голова,
А как кружится голова…

Но не все было для кино и про кино. Иногда только что написанные стихи сами словно просились на мелодию и надо было найти того самого композитора, который их выведет в люди. Не каждый поэт мог вообще работать с композитором. Подобрать стихи так, чтоб они воспринимались как единое целое с музыкой или даже словно были написаны до музыки, очень сложно. И случалось, что после одной удачной песни оба — и поэт, и композитор — начинали работать запоем и песни получались одна лучше другой, еще и еще, без остановки, словно была нащупана нужная струна и в песне, и в человеке.

Так песня привела в дом новых людей. Дом остался таким же открытым, как и всегда. Но! Пришлось покупать рояль. Купили. Вернее, не купили, а достали. Еле подняли по узкой черной лестнице на седьмой этаж, в лифт никак не влезал. Часа полтора с ним боролись, протискивали, подкладывали мягкие коврики и полотенца, чтоб не оцарапать, уговаривали, обещали поставить в хорошем месте и сразу вызвать настройщика — убедили. После долгой и упорной борьбы рояль наконец водрузили на законные лаковые ножки у Роберта в кабинете. Табуретку к нему сначала подставили кухонную — трехногую, с жестким деревянным сиденьем и совершенно не подходящую по смыслу. Но быстро, в течение недели, заменили на концертную — композиторы-то приходили настоящие, заслуженные, к ним (и к их частям тела) следовало отнестись со всем уважением. Вот и наполнилась квартира музыкой и яркими голосами прекрасных баритонов. Тенора не прибилось ни одного. Среди баритонов выделялись двое — Давид Коб и Мамед Муслимов. К началу семидесятых оба были уже очень известны, выступали в «Голубых огоньках» и во всех праздничных передачах, гастролировали по стране. Они дружили, хотя и с некоторой долей ревности к успеху друг друга, и часто встречались в гостях у Крещенских. Женаты не были, приходили с подругами — и тот и другой считались самыми завидными женихами Москвы.