Шушель

Милый, вчера я видела тебя. Конечно, ты не такой, каким я тебя придумала, ты совсем другой. Я знаю, что сейчас разговариваю с тобой идеальным. Мало того, это разговор не одного, а двух придуманных мной образов — твоего и моего. После того, как ты пропал, я развлекалась на подобный манер постоянно. Я написала тебе десятки писем, поэтому для меня это нормально. Единственное, что мне непривычно — это столкновение с реальностью, с возможностью не только написать тебе, но и отправить письмо. Сегодня я узнала номер твоего телефона, и узнала, что ты женат. Вот, кстати, наконец-то я разобралась с этим несчастным «квиты» — ты, милый, тоже не очень-то обо мне думал, если вообще вспоминал. Прости, это говорю не я. Точнее, не та я, в которую ты мог бы влюбиться. А я уверена, что тебе очень захочется влюбиться в меня, после того, как ты всё это прочтёшь. И еще раз прости — это я решила добавить чуточку кокетства и похвалиться своими способностями. Теперь, надеюсь, ты понимаешь, почему и зачем я написала тебе. Согласись, такие усилия и чувство, которое стимулировало эти усилия, заслуживают того, чтобы их оценили. Как оказалось, мне нужна эта, пусть и не воплощённая в каких-то словах или поступках, оценка. Мне просто необходимо знать, что ты, как говорится, в курсе.

P.S. Да, разумеется, я тебя люблю.

P.S. P.S. Ты тоже вчера меня видел, но не узнал — в центре, на бульваре. Я живу неподалеку. И часто, очень-очень часто там гуляю. Но ты ни в коем случае не приходи! (Пытаюсь шутить. А на самом деле не знаю, что ты будешь делать, что я буду делать, нужно ли из всего этого вообще что-то делать. Не знаю…)…».

Последняя фраза долго еще вспыхивала у Шушеля в голове. Под рефрен «не знаю» он шёл к центральному бульвару. Причем, когда он выходил с почтамта, тональность этого «Не знаю» была мощной, побуждающей к действию, была восторженной и окрыляющей, но, по мере приближения к бульвару, окрас фразы сначала сменился на прозрачный и элегический, располагающий к сомнамбулической мечтательности, которая обычно сопровождает пробуждение от сна про влюблённость утром выходного дня, а затем «не знаю» превратилось в поиски ответов на массу исключительно бытовых вопросов, связанных с открывшимися вдруг обстоятельствами. И на вопрос: «Когда пойти на бульвар искать встречи?» Шушель по инерции ответил «не знаю», но тут же уточнил: «не сегодня». Как он понял, встреча была гарантирована ему в любой день в течение ближайшей недели минимум, и сознание этого само по себе было мощным допингом, стимулом к жизни и чувствованию радостей жизни. А немедленное разрешение ситуации грозило отнять у Шушеля то, чего он так долго ждал — надежды на большое, да к тому же взаимное чувство. Куда лучше в самых неприятных обстоятельствах вспомнить про письмо, и улыбнуться, и вдохнуть полной грудью, чем встретиться и выяснить, что ничего такого конкретного, собственно, не имелось в виду. Выбрав преприятнейшее ожидание и надежду, Шушель специально, как бы для проверки действия лекарственного средства, вспомнил про Люсю, Рэкса, Арту, про Люсину маму и Люсиного ребёнка, а потом вспомнил про письмо спаниельки. Средство подействовало: Шушель улыбнулся, сделал глубокий радостный вдох и решительно зашагал к дому.

10

Ключа под ковриком Шушель не обнаружил. Да и сам коврик лежал на своем законном месте — перед дверью соседей. Шушель поскреб затылок и внятно выругался, но зря: во второй половине сегодняшнего дня ему явно везло. Услышав за дверью голос Шушеля, на площадку вывалился возбужденный, сияющий и радостный Бах.

— Нет, ну каковы красавцы! Не, ребята, чтоб я так жил, честное слово! Вот уж повеселили, вот уж порадовался! — с этими восклицаниями Бах втащил Шушеля на кухню и усадил перед столом, на котором, как говорится, яблоку некуда было упасть; да и на что сгодилось бы яблоко, когда стол был украшен парой-тройкой дюжин светлого пива, и еще с десяток уже опустошённых ёмкостей торчали под столом. Перемещению бутылей со стола под стол способствовали Рэкс с Артой.

Арта сдёрнула Шушеля с табуретки и утащила в комнату; там, приперев Шушеля к стене и сощурив глаза, спросила:

— Ну, и кто с ней спал?

Шушель почувствовал, что вопрос, прикрытый ехидцей, на самом деле очень важный, серьёзный, а главное — вопрос с каким-то подвохом. Он сначала хотел переспросить: кто? с кем? когда?, но чувствовал, что такое промедление чревато, хоть и не понимал пока, чем именно; и тогда Шушель вновь было испытал какой-то нехороший своей неопределённостью запойный страх, однако тут же вспомнил про письмо, улыбнулся, вдохнул, и ответ на этот вопрос стал для него очевиден.