Шварце муттер

Ван Геделе завязал последний узел и взглянул на свою работу, прежде, чем класть повязку. Вереница аккуратных узелков, как заячьи ушки – вдоль узкой спины. Какая же тонкая у него талия – возможно, именно те самые двадцать два дюйма, о которых мечтает Петер. «Когда такая талия и такие глаза…» - вспомнил Ван Геделе отчаянную реплику великолепного ландрата. Так вот чья это была талия…Свет падал на матово-белую кожу – сверху и сбоку – и прежние, старые шрамы, давно зажившие, проступили на перламутровой спине, как муар, как водяные знаки. Яков положил повязки, и повязки спрятали под собою – следы когтей химеры. Тело лежало в его руках – уже совсем кукла, неподвижное, покорное, и доктор обложил спящего пациента подушками, чтобы не потревожить швы, и невольно провел рукой по черным волосам – по волнам и колечкам, змеившимся на белых подушках. Правда, жаль его – прав был Десэ, и ничего ведь с этим не поделаешь.

Яков отошел к подзеркальному столику, и принялся собирать инструменты, обратно в саквояж. Шкатулки перед зеркалом как будто приглашали – заглянуть и поживиться, чем бог послал. И бриллиантовые шпильки в локонах парика – приглашали. Яков сложил инструменты, убрал тряпицу – среди шкатулок лежал одинокий медальон, и доктор взял его, и раскрыл. Бриллиантов – как на Большой государственной печати. Внутри был портрет, миниатюра – ландрат и полковник Карл Густав фон Левенвольде, на фоне языков пламени. И Яков подумал – там, в языках пламени, ему как раз и самое место.

- Ты ведь закончил, доктор? – Десэ вошел неслышно, и стоял за его спиной. Он взял из рук доктора медальон, с треском захлопнул:

- С-скотина! – и повернулся к Якову, - Пойдем, устрою тебя на антресолях – побудешь у нас, пока дело твое не утрясется. Он, - и Десэ кивнул на спящего Левенвольда, - вытащит и тебя, и Гросса из его цугундера, только дай ему время. Бюрен ест у него с руки…

- Я видел, как он это делает, - согласно кивнул Яков, и Десэ издевательски хохотнул.

Трисмегист так и отдал ему гри-гри, вместе с кувшином и запечной пылью.

- Ученый ты человек, а веришь в ведьмины штуки, - сказал он доктору, позабыв, видать, про подземное правило – не судить и не спрашивать.

- Я не очень-то верю, - оправдался Яков, - Это мечта, несбыточная греза, как у вашего Виконта, - доктор передал Ивану обещанную изумрудную сережку, и тот по острожной привычке быстро спрятал ее во рту. Яков даже брови поднял – сережка была большая, а щеки у Трисмегиста – не то чтобы очень.

- Виконт знает, у кого ты теперь живешь, - Иван заговорил как обычно, и посторонняя вещь во рту ничуть ему не мешала, - Так что жди.

- Вот странный человек, - промолвил Яков, которому никакие подземные правила были не указ – он смел и спрашивать, и судить, - Тоже ведь господин ученый, знает про религии и по-китайски пишет. А уверовал в свой золотой клифт – как дворяне московские в твою черную муттер.

- Вера душу согревает, - Иван смиренно сложил руки поверх черной рясы, - Ты веруешь в ведьмин браслет, Виконт – в шкурку от хорька золотого, а дворяне – в черную маму.

А во что сам он верит, Иван не сказал.

Яков простился с Трисмегистом, вышел с задворок дрыкинского дома. Позади дома, на узкой улочке, там, где обычно прятались кареты поклонявшихся черной муттер господ, стоял теперь бедный возок, с темной кожаной крышей. В немудрящем возке дожидался доктора господин Десэ, пастор-прозектор.

- Я вижу, у тебя успех, - кивнул он на кувшин, - Залезай же, и едем. Мне до смерти не терпится увидеть – как это будет у тебя, и будет ли.

«До смерти» забавно звучало – из уст Смерти. Возок покатил по узкой улочке, цепляя кусты шиповника. Первый петух проорал во дворах, и бледная заря – неторопливо окрашивала край небесного свода в тревожные цвета – то ли розовые, то ли лиловые, словно камень в перстне Левенвольдов.

Глава 24 Бруно Ла Брюс

Карета долетела до Смоленска – кажется, на его собственном страхе. Дешевый возок, совсем простой, без рессор, так скакал на ухабах, что Ла Брюс давно отбил себе зад, и уже сорок верст ехал в карете на боку, задрав ноги на кожаную стену. Пикантная поза, принцесса…

Ла Брюс представил, как уже мчится, вот так же, на неудобных подушках, навстречу ему, на его московское место – свежая игрушка, новьо гофмаршала, молодой Арайя. Возможно, они даже разминутся на какой-то из станций – и смогут раскланяться. Старая кукла наскучила, ее заменяют новой, а когда-нибудь – заменят и самого кукловода, такова уж игра.