Шварце муттер

Карета показалась вдали, на самом краю горбатого снежного поля. Непростая карета – господский длинный дормез, под охраной двух всадников. Лупа с детьми остались на обочине, а Яков выбежал на белую, в свежем снегу, дорогу, и принялся махать – и руками, и варежками, и шапкой. Карета встала, не доезжая, и конный гайдук в одиночку прогарцевал к доктору, спросил на ломаном русском:

- Кто будешь? Тат?

- Сам ты тать, - огрызнулся Яков, - Путник я, лекарь. Лихие люди ограбили нас рано утром, и коня свели, и санки. Вон жена моя, - кивнул он назад, - И две дочки. Замерзли, идти не можем.

Гайдук развернул коня – он был черно-желтый, этот лакей, курляндец или лифляндец – подскакал к дормезу и заговорил по-немецки, в приоткрытое окошко. Потом махнул Якову – мол, подойди. Яков подбежал – из крошечного, как бойница, окошка дормеза смотрело на него любопытное розовое личико с наивными, как будто бы фаянсовыми глазами:

- Доктор Ван Геделе?

- Ваша милость… - доктор узнал баронессу фон Корф. Эти небесные фаянсовые глаза – одинаковые были у них, и у жены, и у мужа.

- Как же вы так… - даже растерялась баронесса, и тут же проговорила решительно, - Забирайтесь немедленно в карету, здесь печка. Ганс, Михель, - гайдукам, - давайте сюда сейчас же, и детей, и фрау Ван Геделе.

Яков скользнул в приоткрывшуюся дверцу – в дормезе было не на шутку натоплено, да еще впридачу, что называется, надышали. Доктор присел на краешек сиденья и ждал, когда управятся гайдуки – доставят в карету его фрау Ван Геделе. По бокам от баронессы сидели две няньки, и одна держала бесценный сверток – с наследником Корфов, несомненным Карлом Густавом.

- Я и не знала, что вы женились, - кокетливо произнесла баронесса, накручивая на пальчик извлеченный из чепца белокурый локон, - В Москве и вовсе говорят, что вы умерли. Утонули…

Ганс и Михель приоткрыли пошире дверь – пар повалил так, что, кажется, даже сделался снегом – и одну за другой загрузили в дормез колыбельки, а потом и фрау Ван Геделе – почтительно подсадив под попу.

- Какие милые крошки, - любопытная баронесса тут же сунула в люльки нос, - Девицы? Я угадала? Как же их зовут?

- Анхен и Кетхен, - опустив очи долу, скромно ответила Лупа, - Близнецы, ваша милость.

Она сидела в баронских подушках, сжав колени и смиренно сложивши ручки – сама невинность. Карета дернулась, кучер свистнул – и полозья заскрипели по снегу. Баронесса уставилась круглыми глазами на красивого доктора – право, жаль, что он оказался женат…Но прекрасно и то, что он хотя бы не умер.

- По Москве гуляют чудовищные слухи, - с притворным ужасом поведала баронесса, - Говорят, что вы утонули, что патрон ваш отравил вас ядом и бросил в реку, как Чезаре Борджиа – тот ведь тоже бросал когда-то своих наложников в Тибр…А он и не отказывается – только смеется.

- А что делать ему еще – в ответ на глупые сплетни, - Яков поднял на баронессу бриллиантовые глаза и улыбнулся – той своей улыбкой, про которую знал, что она неотразима, - Подобные истории раз в жизни рассказывают обо всех – особенно в Москве. Видите, ваша милость – я жив, и даже, оказывается, счастливо женат. На станции я поцелую ваши руки, и найму для нас с женой карету до Варшавы – там ожидает нас новый дом, и супругу мою капеллан пригласил петь в местной церкви, - тут Лупа выпучила глаза и закашлялась, - Будете в Варшаве, ваша милость – приезжайте послушать.

Доктор расстегнул на себе тулуп – в дормезе было жарко натоплено – и заодно проверил за пазухой тугой кошелек, гонорары или, как говорил один господин – роялти – за все его московские газарты. И в бриллиантовых дивных глазах, как в бухгалтерской книге виконта де Тремуя, поплыли строки дебета и кредита, прибылей и убытков, и жирным шрифтом высветился – несомненный выигрыш.

Глава 30 Рене Левенвольд

Сегодня игра их закончилась, однажды и навсегда – их любимая, волшебная, восхитительная игра. Брат примчался к нему в дом, от хозяйки, из самых ее покоев – и получил прохладную разумную отповедь.

- Мы стали неосторожны, Гасси, мы уже выдаем себя. Слишком многие знают, и слишком высоки сейчас наши ставки. Давай покончим со всем, пока слухи о нас не добрались и до муттер. Ты ведь дорожишь выгодным своим местом? А я дорожу тобой. Химера должна издохнуть, как и положено невозможному существу…

Брат пошатнулся, закусил губы, но согласно кивал – он давно взвесил на весах политику и любовь, и любовь, увы – найдена была очень легкой. По сравнению со счастьем их маленькой, бедной родины. И со счастьем – семьи. Он уходил, раня шпорами паркет, не оглядываясь, прямо держа спину. И, наверное, поехал потом в казармы – там много других темноглазых узкоплечих остзейцев, с таким похожим профилем…Таких, как Рене – ну, почти.

Но все сделано было правильно – потому что ни человеку, ни вещи, ни делу нельзя давать над собою власти. А игра их слишком уж многое забирала от них обоих – и даже душу. Которой, кажется, и не осталось уже у Рене. Всю ее выцарапала из него когтями химера. Или же нет – что-то да оставила?