Шведская сказка

- Список готов, Сергей Васильевич!

Командир полка важно кивнул головой:

- Передайте адъютанту! Он разберется. – Тут же подскочил прапорщик, принял бумагу. Пробежал глазами быстро. Потом достал из кармана мундирного что-то свое, сверялся. Кивнул удовлетворенно:

- Разрешите начинать, господин полковник?

Трубицын покачал головой согласно. Прапорщик повернулся к Веселову:

- У вас, господин капитан, ныне десять, нет одиннадцать человек, наказуемых. Потрудитесь выделить караул.

Веселову кровь ударила в голову, он шагнул было вперед, опустив руку на эфес сабли, хотел сказать что-то, да не успел. За спиной громкий голос раздался Ахромеева:

- Ваш бродь! Дозвольте, я распоряжусь. А то вы наших порядков еще не ведаете.

Капитан внезапно остановился, как вкопанный. Кивнул машинально, и обернулся назад. Старый капрал смотрел строго и торжественно ему в глаза, шепнул чуть слышно, но твердо:

- Не надо. – И не дожидаясь, повернулся сам к роте, зычно крикнул. – С правого флангу, десять человек, шаг вперед. Марш! Взять кобылу. А ну бегом!

Карабинеры выскочили из строя, побежали к телегам и возвратились назад таща на плечах толстенную деревянную колоду и козлы. За ними неторопливо шел широкоплечий полностью выбритый мужик в красной рубахе. Через плечо у него была переброшена длиннющая плеть, которая волоклась за ним по дорожной пыли. В другой руке палач нес бутылку водки.

Веселов проводил их взглядом, потом посмотрел на прапорщика-адъютанта. Шарф с усмешкой, но пристально наблюдал за ротным. Поймав его взгляд, отвел глаза в сторону, пожал плечами, и направился к тому месту, где устанавливали кобылу. Через плечо бросил:

- Привыкайте, господин капитан. Служба-с.

Прямо на дороге солдаты сбросили с плеч козлы и на них установили кобылу. Она представляла из себя толстенную деревянную колоду, длиннее человеческого роста, и в пол-аршина шириной. На одном из концов ее был вырез для шеи, и два по бокам – для рук. Неподалеку прогуливался палач, поигрывая плетеным кнутом, и непрестанно вытирая рукавом струящийся по лицу и выбритой голове пот. Бутылка с водкой была заботливо поставлена в траву под деревом.

Прапорщик решил, что приготовления закончены, и достал несколько бумажек из кармана, заглянул в них мельком и выкрикнул:

- Девятов! – потом посмотрел в одну бумагу, затем в другую, кивнул удовлетворенно. – Двадцать ударов!

Приговоренного солдата двое других вывели из строя. Ноги у него подгибались, и карабинерам пришлось почти тащить несчастного к месту казни. После сорвали с него мундир, рубаху нательную, и, заголив таким образом, прислонили к кобыле. Теперь руками он обхватывал колоду, а его запястья были схвачены сыромятным ремнем. Шею, равно и ноги, также привязали. Обреченный что-то тихо голосил. Прапорщик кивнул палачу.

Тот стоял шагах в десяти от кобылы, прищурился и стал медленно приближаться. Кнут тащился по пыли между его ног. Подойдя поближе, его рука взметнулась, в воздухе раздался свист, а затем удар… Из груди несчастного истязаемого раздался глухой стон.

Первый удар был нанесен с правого плеча по ребрам под левый бок. Второй, так же крест накрест, слева направо. Кнут сразу же глубоко прорубил кожу, и палач левой рукой смахнул с него полную горсть крови. После удары ложились вдоль и поперек спины. Осужденный сначала стонал, но на третьем или четвертом ударе смолк. Его спина превратилась в один сплошной кусок рубленного окровавленного мяса. Отсчитав двадцать ударов, палач отвернулся безразлично к своей жертве и направился в тень. Взяв штоф с водкой, он сделал несколько больших глотков. Веселов вдруг подумал про себя:

- Как омерзительно у него дергается кадык! Как воду хлещет в жажду великую.

Пока палач взбадривал себя водкой, наказанного отвязали, оттащили и усадили на траву, придерживая. Подошел лекарь и сунул ему под нос пузырек. Солдат очухался и замотал головой. Ему накинули на спину мундир и отпустили. Медленно он повалился на бок. Адъютант выкрикнул следующего:

- Власов! Двадцать ударов! – потащили следующего. И все повторилось.

- Игнатов! Тридцать ударов! – и снова свист кнута, и снова хлесткий звук удара.

- Эх, нет для нас Бога на небе и царицы в Петербурге. – Пробормотал Ахромеев стоящий подле капитан. Веселов взглянул на него. Старый капрал ненавидяще смотрел на происходящее. Из-под прищуренных век выкатилась одинокая слеза, проползла по морщинистой щеке и утонула в густой щетине поседевших усов.

- Почему одним двадцать, другим тридцать? – спросил капитан побелевшими губами.

- Кому первый раз, тем двадцать. Остальным – больше. – Глухо ответил Ахрамеев. – После семидесяти уже мало, кто выживает.

Еще троим было выдано по тридцать ударов, двоим по пятьдесят, двоим по семьдесят. Когда били последних, лекарь останавливал казнь, их отвязывали, давали полежать очухаться, а после все продолжалось. Последним прапорщик выкрикнул Ахромеева и число:

- Пятьдесят!