Обезьяна прервала свою речь и начала изображать различные типы людей. Она предстала перед аудиторией развратной девицей, министром, получившим награду, святошей в молитвенной позе, горбатой старухой, средневековой королевой, знаменитым киноактером, скандальным гомосексуалистом, младенцем, заливающимся плачем и сучащим ножками (тут обезьяна для пущего правдоподобия пописала на публику), классической балериной, Папой, служащим мессу в Ватикане, пятидесятилетней нимфоманкой, в которой все узнали Бренду Хилл, кошкой Бренды Хилл (она мяукнула — не отличишь), сеньором Пьетри, Касандрой Левинсон, другой обезьяной, не собой, нашим швейцаром, величественным медведем, присутствующим здесь же, шумным попугаем, который пришел в восхищение, и в знак благодарности взобрался на голову обезьяны, на редкость похоже озвучивая персонажей, которых продолжала изображать обезьяна.
Теперь уже все присутствующие пришли в восторг. Те, кто могли, аплодировали, те, кто не могли, визжали, свиристели, урчали, шипели, лаяли или пищали. Впав в настоящее буйство от успеха, обезьяна открыла дверь, выходящую во двор, и, сопровождаемая толпой поклонников, выскочила во внутренний сад, где по-прежнему на пару с попугаем принялась передразнивать всех прочих жильцов дома. Зрелище было поистине потрясающее: в свете зимних сумерек звери шли по снегу, согревая друг друга своим дыханием, окружив обезьяну и швейцара, который безуспешно пытался остановить шествие. В какой-то момент Хуан решил обратиться за помощью к
Тотчас же почти все окна в доме распахнулись, и его обитатели, несмотря на лютый холод, с изумлением высунулись наружу. Бренда Хилл, увидев свою любимую кошку среди этого бедлама, вскрикнула; Джон Локпес вместе со всей семьей в замешательстве затянул молитву. Касандра Левинсон произнесла вслух пару проклятий капиталистическому отчуждению, а оба Оскара на пару зашлись в оперном визге, в то время как Скарлетт Рейнольдс, решив подать в суд на администрацию дома, а то и города, притворилась, что упала без чувств. Сеньор Пьетри несколько раз пальнул в воздух из своей старой двустволки, а его жена побежала к мистеру Уаррему, которого она считала виновником происходящего, поскольку он вступился за швейцара.
— Сеньора, мы уже вызвали неотложку, — ответил ей сеньор Уаррем, стоя в дверях, не пригласив ее войти.
— А не лучше вызвать заодно и полицию? Ведь речь идет о буйном помешанном, он свел с ума даже животных.
— Нет, — ответил мистер Уаррем, тем самым завершив разговор.
Поэтому сеньора Пьетри не могла уточнить, к чему относилось его «нет»: к тому, что не следует вызывать полицию, или же к тому, что швейцар не был, как она думала, буйным помешанным, который свел с ума даже животных.
Подоспевшим санитарам, готовым дать отпор любому проявлению агрессивности, не пришлось применять их профессиональных навыков. Хуан без сопротивления позволил поместить себя в машину скорой помощи, и она отбыла прямиком в лечебницу для психических больных, находящуюся на городском балансе. Здесь психиатры под руководством детективов, ветеринаров и докторов сеньора Уаррема с рвением принялись устанавливать, какому именно виду сумасшествия оказался подвержен наш швейцар. А поскольку они ничего не обнаружили, то объявили его состояние крайне опасным, и, опираясь на магнитофонные и видеозаписи, сделанные детективами сеньора Уаррема в подвале, поставили ему диагноз «магнетическое чревовещательство». Речь шла о новом и страшном заболевании, — когда жертва считает себя говорящим животным и ведет себя соответственно. В случае Хуана, продолжали уточнять диагноз доктора, дело обстояло куда более серьезно, поскольку он считал себя не каким-то одним животным (что подтверждали его записи), а представлял себя то попугаем, то медведем, то черепахой и даже мухой. Что больше всего приводило в смущение докторов и даже детективов сеньора Уаррема, так это разнообразие голосовых регистров, продемонстрированных швейцаром, к тому же без помощи губ, то есть исключительно с помощью живота, как доказывали видеозаписи, сделанные тайком во время необычайного собрания.