Сиам Майами

Человеку в его возрасте стыдно быть таким боязливым! Однако что поделаешь, если на руках у Твида все козыри? Мотли не любил, когда его топтали ногами. «Прыгай!» — прикажет ему Твид, а он покорно спросит: «Высоко?» Он давно собирался написать пьесу — вот только никак не хватало времени — о том, что бизнес не позволяет человеку перестать быть ребенком. Бизнесмен постоянно испытывает на себе чье-то давление, мирится с чужой злокозненностью. Двадцать тысяч добрых родителей не в силах уберечь своего наследника от плохой работы, единственное, что они могут сделать, это воспитать его сильным, чтобы он на нее и не претендовал. К черту детство! Но тому, кто зарабатывает на хлеб тяжким трудом, платят именно за то, что он откладывает наступление зрелости.

Твид не уступит и пяди, не спустив с человека три шкуры. «Я восхищаюсь Лютером, — сказал ему как-то раз меркантильный Твид. — Его гениальность состояла в том, что он умел пристроить свой товар». Как прикажете бороться с таким типом? Он внушал Зигги ужас. Однако Зигги понимал, что должен держаться. Он был слишком опытен, чтобы позволить обращаться с собой, как с ребенком. Какой прок в ролях любовника, мужа, отца, кормильца семьи, если ему приходится дни напролет уступать чужому давлению? Он, Зигги Мотли, в неменьшей степени, чем Исаак Ньютон, владел собственной Вселенной, открывавшей ему свои тайны. К несчастью, слишком хорошо знал, что это за тайны. Ньютон возвышал человека, формулируя первейшие законы, управляющие Вселенной, а открытия из области человеческой природы, которые делал Зигги, навевали печаль. Он часто спрашивал себя: какой толк в опыте, если в конце концов ощущаешь себя еще более жалким? Разумеется, жалкое состояние — одно из слагаемых успеха. Весь фокус в том, чтобы не уснуть униженным. Лицемерная униженность — вот главный залог успеха.

Зигги угнетала мысль, что наступит момент, когда ему придется отступиться от сделки, которой, он добивался всю жизнь. Если Твид топнет ногой, он без колебаний отойдет в сторону. Но ведь уйти в сторону равноценно самоубийству. Так он поставит крест на всей своей взрослой жизни, погнавшись за зрелостью. Приходилось выбирать: либо оставаться ребенком и вкушать успех, либо все-таки созреть и покончить с собой. «Самоубийство!» — твердо сказал он про себя, и этот благородный выбор отозвался страшной болью в животе. «Детство!» — поправился он, ибо непоколебимо верил в нутряную истину. Однако боль не прошла, хотя он изъявил готовность променять благородство на малодушие.

Он был готов придушить негодника Барни. Если бы тот не оплошал с Селестой, все получилось бы по-другому. Звонок Стью в середине ночи мог предвещать только хорошие новости. Когда он прощался с Барни и Селестой, они льнули друг к дружке, как новенькие доллары. А потом Барни оказался растяпой. Таксист доложил, что отвез ее домой одну. Зигги собирался звонить мерзавцу Барни и потребовать объяснений. Однако потом решил обождать и позвонить с утра, когда все равно нечем будет заняться. Сейчас же его ждали дела: душ, бритье, кофе, тост, еще кофе. Лучше позвонить Барни на полный желудок. Что там у него стряслось? С Селестой за пазухой он бы справился с Твидом. Теперь он решил, что будет тверд независимо ни от чего. Впрочем, Твид — монолит реальности, он не ведет переговоров по поводу воздушных замков.

— Зиг, — окликнула его с кровати жена, — ложись спать. И так ведь лег поздно ночью. Зачем ты встал? Еще не рассвело?

— Я приму холодный душ и приду в себя. Утром у меня переговоры с Гар-лан-дом Тви-дом. — Говоря с женой о своей работе, он всегда произносил ключевые слова по слогам, потому что она ненавидела его профессию и вечно находила предлоги, чтобы задавать дурацкие вопросы. Ее вопросы свидетельствовали о том, что его ответы ей не интересны. Вскоре она забывала все услышанное. Зато своей дырявой памятью пользовалась, как оружием. Он не мог рискнуть и сказать просто: «Я ходил вечером на Этель Мерман», потому что она обязательно переспрашивала прокурорским тоном: «На кого?», хотя не хуже его знала, кто такая Этель Мерман. Поэтому ему приходилось говорить: «Вечером я слушал Э-тель Мер-ман. Ну, ты знаешь, певицу-брюнетку — ты еще утверждала, что она крашеная, — та, которая исполняла партию Энни Окли в «Энни, бери револьвер». Помнишь, когда мы слушали ее три года назад — это было двадцать второго ноября, твоя сестра в тот день как раз отправилась на Бермуды, — мы сидели в проходе, это Джоко нас так посадил, и Э-тель Мер-ман так здорово пела, что ты даже аплодировала». Если жена не отвечала, он не обижался. Наоборот, считал достижением, когда топил ее в потоке информации и препятствовал приступам сварливости.