Сиамский ангел

Дуня подколола подол и стала отцеплять гирлянды. Анета сделала два незаметных шажочка, чтобы встать ближе к окну и следить, не появится ли карета. Многообещающий поклонник обязался заехать за ней, чтобы отвезти в приятное собрание. Следовало заставить его обождать хотя бы с четверть часа. Но не больше – он еще недостаточно желал стать единственным избранником, и чрезмерные капризы были бы некстати.

– Едет…

Дуня быстро поднялась с колен и, зайдя со спины, стала расстегивать крючки театрального платья. Оно упало, Анета перешагнула через ворох палевого атласа, и тут же Дуня подхватила с постели другое, бирюзовое, и помогла хозяйке войти в него, и вздернула наверх, и принялась застегивать, Анета же тем временем надела на шею цепочку, замкнутую под самое горлышко, со свисающим прямо в декольте сердечком. Ее волосы были уже убраны, зачесаны наверх, приглажены и напудрены, на самой макушке выложены три локона колбасками, а спереди лежала дугой, двух вершков до лба не доходя, жемчужная нить – все по парижской моде.

Дуня выбежала в прихожую – сказать присланному лакею, что барыня скоро выйдет, и вернулась. Анета уже держала коробочку с мушками, выбирая – какую налепить.

– Вот эту, побольше, сюда, – подсказала Дуня, едва прикоснувшись пальцем к напудренному подбородку.

– Шаловливую? – Анета призадумалась. Выбор мушки был делом большой важности.

– Плутовку?

Эта мушка сажалась ближе ко рту. Но если налепить чуть повыше – то она уже означала готовность к галантным похождениям, что было бы преждевременно.

– Тиранку! – решила наконец Анета и приладила мушку на виске, у правого глаза. Другую – в декольте, но не слишком глубоко, чтобы не выглядело как приглашение. И, припудрив нос, поспешила вниз.

Жизнь была бы совсем прекрасна, кабы не проклятые итальянки!

Но когда нарядная карета доставила ее с поклонником в милый особнячок, когда они поднялись по лестнице – за полуоткрытыми дверьми услышали голос.

Это был сочный мужской голос, довольно сильный, поставленный. Анета даже знала певца по совместным выступлениям. Ему предстояло сегодня петь – и он готовился, распевался, пробовал низы и верха. И вдруг пропел:

– Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, ин ты хотя в последний раз побудь со мной! Со мной… Со мной… По-будь со-о-о мной…

И не стало перил, о которые Анета оперлась рукой, не стало ярко освещенной лестницы.

На коленях, в трясущейся карете, в страшном мраке, удерживая умирающего…

Вот так они и были вместе в последний раз!..

Год назад? Ровно – год?…

Анета резко повернулась к поклоннику. Ей захотелось даже не убежать – вообще непостижимым образом исчезнуть отсюда прочь. Она не могла слышать эту песню! Или, может быть, могла бы, ведь столько времени прошло, но не видя при этом рядом с собой человека, который все равно, при величайшем желании, не мог ей дать того, что однажды не сбылось!

– Покинь тоску – иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная… Пре-крас-на-я… Не трать ты слез…

Певец трудился точно так же, как сама Анета перед зеркалом, бесстыдно задрав юбки и разучивая позы. Он искал для слов господина Сумарокова наилучшее выражение, не слишком серьезное, поскольку угроза смерти в этих стихах – и та была отчаянно-залихватской, но и не слишком шаловливое – все-таки песня влагалась в уста молодого офицера…

Певец не знал, что эта песня навеки принадлежит мертвецу.

* * *

Присутствие ангела мешало. Андрею Федоровичу все казалось, что ангел слушает вполголоса читаемые молитвы и не одобряет их…

Он полагал, что ангела должно раздражать такое тупое бормотание – не ввысь, в купол храма или в чистое небо, а себе под ноги. И невольно возражал ангелу – в храме-то всякий сможет, там одна молитва с другой срастается, голос к голосу, как перышко к перышку, и слагаются белоснежные крылья для прекрасного взлета. А ты вот на улице, в суете, в толчее…

От имени ангела Андрей Федорович отвечал себе – кто ж гонит в суету и в толчею? Ты пойди в храм и погляди наконец ввысь!

И тут же он возражал – с неба-то одни купола с крестами и видны, и возносящиеся ввысь мольбы – как снопы света, кто там станет разбираться, где чья. А одинокая молитва из гущи людской, одинокая и непрерывная, наверняка видна отдельно, и виден тот, кто ее посылает, – в зеленом кафтанчике, с непокрытой головой, бывший полковник и царицын певчий, а ныне странный человек Андрей Петров.

На это ангелу возразить было нечего – так считал Андрей Федорович. Но неземной спутник не отставал. Тогда Андрей Федорович обернулся – и был поражен скорбью ангельского лика.

Очевидно, ангел, следуя за ним, оплакивал его грехи. Те, от которых не сумел уберечь.

Горько стало Андрею Федоровичу.

– Что же ты?… – спросил он.

Вопрос длился менее мгновения. Но, как из-за облака вдруг появится, да и скроется тут же случайный луч, на осунувшемся и неумытом лице странника ожили глаза. Это были глаза растерянной женщины, с женской болью и женским упреком.

Ангел понял все и сразу.