Сиамский ангел

Когда кто-то из придворных попадал хоть в кратковременную опалу, подавать ему открыто кусок хлеба было как-то неловко. Государыня добра, да ведь памяти-то ее Бог не лишил! А коли кто в опале у Всевышнего – в какие свитки, ангельские или дьявольские, будет занесен тот злополучный кусок?

– Петрушку пошлю, пусть он вынесет, – решил вельможа.

Священник тоже задумался – как, в самом деле, учитывается на небесах добро, творимое исподтишка, чужими руками? Вельможа тем временем позвонил в бронзовый голосистый колокольчик и вызвал лакея.

– Возьми, Петрушка, в буфетной ломоть хлеба побольше, посоли, потом… – вельможа показал по оконному стеклу направление, – догонишь юродивую, отдашь. Беги живо!

– Похвально, – сказал священник. Он никогда не корил приятеля сразу, потому что дружбой с вельможей весьма дорожил. Потом, может, и неделю спустя, ввертывал в речь нарочно подобранные слова из Священного Писания, заставляя собеседника задуматься и припомнить то, что имелось в виду.

– Петрушке, поди, тот кусок и зачтется! – усмехнулся вельможа. После чего перешел к делу – близился престольный праздник, и он хотел знать, сколько и чего потребно для украшения храма.

Петрушка возник в дверях бесшумно, повесив голову, всем видом являя скорбь.

– Что еще? – удивленный явлением лакея без спросу, но еще не сердито, а сперва недоуменно спросил вельможа.

– Не берет Андрей Федорович…

И лакей предъявил действительно большой, по середке ковриги резанный и толстый, в два пальца, ломоть.

Священник опустил глаза.

Он понял, кому и как этот ломоть зачтется…

* * *

Ангелу безумно хотелось оправдаться перед Андреем Федоровичем. Он только не знал – как?

Коли начать вслух каяться – не уберег, мол, подопечного, раба Божия Андрея, то и услышит в ответ: опомнись, вот он я – раб Божий Андрей, а плачет пусть тот, кто не уберег рабу Божью Ксению!

Оставалось одно – как-то внушить, что все ангелы-хранители хранят лишь до поры, а наступает миг – и им делается ясно, что следует отступиться. Или старость доходит до той степени, когда подопечному лучше переселяться в вечные пределы, или количество грехов превысило допустимое, или – что происходит довольно часто – подопечному и на ум не взойдет в опасности призвать своего ангела.

Ангел, сопровождая теперь Андрея Федоровича постоянно, являлся ему незримо для прочих, но выбирал время, когда тот мог поддержать беседу. Поступал он так потому, что не раз и не два слышал суровое «Уйди, Христа ради!» и оставался, словно прикованный к каменному столбу, пока Андрей Федорович не отходил довольно далеко.

Сейчас время выдалось подходящее. Подопечный, побродив по Сытину рынку, получил несколько калачей. Все, кроме одного, отдал детям, а с последним ушел в сторонку – перекусить. Горячей пищи он уже давно не принимал.

Они сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Даже сейчас, накануне Рождества, еще не выпало настоящего снега. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.

– Горький будет праздник, – сказал ангел, – ох, горький.

– А ты почем знаешь? – осведомился уже притерпевшийся к спутнику Андрей Федорович.

– В небо гляжу – и вижу. Погляди и ты, радость…

Ничего хорошего не увидел в этом сером, низком, бессолнечном небе Андрей Федорович, кроме разве что смутного просвета впереди, над Петропавловской крепостью, а может, и чуть подальше.

– Правее, – посоветовал ангел. – Видишь – летит… улетает… и плачет, бедненький, а помочь не может… срок вышел…

– Государыне? – догадался Андрей Федорович.

– Государыне. Исповедовали ее и причастили…

Вот этого ему говорить и не следовало.

– Исповедовали? Причастили Святых Тайн? – вскочив, спросил Андрей Федорович. – Об этом он позаботился – так чего ж не лететь? Она-то с Христом умирает, не в беспамятстве! Чего ж ему-то горевать? Он свой долг исполнил – и пусть себе летит! Он-то долг исполнил!

– Да что ты?… – забормотал ангел. – Государыня же! Вокруг столько народу!.. И все над ней трепещут!..

Он хотел было сказать, что исповедь и причастие состоялись бы непременно, ангелу не было нужды о них заботиться, но Андрей Федорович уже бежал в сторону Сытного рынка, уже кричал на бегу:

– Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины!

– Постой, Андрей Федорович! – остановила знакомая старушка. – Какие блины? У кого поминки-то?

– Ох, будут поминки! Пеки, милая, блины, – чуть ли не на ухо прошептал старушке Андрей Федорович и побежал дальше по лужам, с криком, скользя и размахивая руками, чтобы не поскользнуться.

Ангел взмыл ввысь.

Все получалось не так…

Было 24 декабря 1761 года.

* * *

Карета с опущенными занавесками катила по пустынной улице. Она везла двоих – всеобщего при дворе любимца, тайного устроителя особых дел и при государе, и при государыне, Льва Александровича Нарышкина и танцовщицу ораниенбаумского театра Анету Кожухову.

Оба были погружены в раздумья – каждый, понятное дело, в свои.