Сиамский ангел

– Что же ты допустил, чтобы твой – твой! – человек умер без покаяния? И ушел с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял – да и куда-то подевался? – услышал ангел вполне явственно, ибо это были не слова, а что-то иное, сжатое, стиснутое в единый взгляд неимоверной плотности, взгляд, обладающий силой и весом.

Вот и все, что позволил себе Андрей Федорович, вопреки желанию, только это, и сразу спохватился. Но ангел спохватился первым.

– Молчи!.. – прошептал он. – Молчи, Бога ради…

Андрей Федорович кивнул и пошел дальше.

Ангел – за ним.

И обоим казалось, что этого мгновения слабости сверху заметить было никак невозможно.

Андрею-то Федоровичу простительно, он сейчас соображает непонятно, ему еще и не то на ум взбредет. Но ангел-то обязан понимать?…

Обязан-то обязан. Да только казалось ему, что может он прикрыть Андрея Федоровича крылом – и сквозь то крыло ничего сверху будет не разглядеть. Хотелось ему, чтобы так было. Хотелось – да и все тут.

* * *

– А что ни говори, Петрова недостает, – сказал вельможа. – Двенадцать теноров в хоре – а такого ни у кого нет. Недаром его за пение в полковники государыня произвела.

Приятель-батюшка покосился на него – кто же не знал про любовь Елизаветы Петровны к певчим? Вот и муж ее венчанный (все о том знали, да молчали) Андрей Разумовский как ко двору попал? Да через свою мощную глотку!

– А что, верно ли, что государыня хворает? – осторожно полюбопытствовал он.

– Верно, увы… – сказав это, вельможа в полной мере проявил свое доверие к священнику, поскольку при дворе о болезни Елизаветы Петровны велено было молчать и слухов не распускать. – Но, Бог даст, обойдется. Стояли мы сегодня службу, слушал я голоса и думал – нет, с Петровым иначе звучало!

День был воскресный, многие норовили попасть в дворцовую церковь для того, что в обычные дни там пели обыкновенным напевом, а в воскресные, когда непременно являлась императрица, – особо сочиненную обедню и псалмы, которые положил на музыку итальянец Галуппи.

– Сколько уж, как нет Петрова? – И батюшка сам задумался, припоминая. – Два года!

– А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?

– Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.

Батюшка встал, оправил рясу, подошел к окну, словно бы желая показать, как мимо недавно отстроенного особняка вельможи, ставшего украшением Васильевского острова, колоннами маршируют убогие. Да так оно, в сущности, и было: вельможа выбрал место неподалеку от Смоленского кладбища, а где и кормиться увечному, жалкому, несчастному, как не при кладбище?

– И все в мужском платье?

– И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится – за свой, стало быть…

– А ведь такое юродство – бунт, батюшка, – сказал вельможа. И нехорошо сказал, яростно. В этот миг он даже на вид старше сделался.

Священник пожал плечами.

– Раз, другой ее мальчишки камнями забросают – тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали – да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел…

Батюшке не понравилась жесткость в голосе вельможи, и он попытался все свести на бабью дурость, да не вышло.

– А знаете ли, она оспаривает право Божье вершить суд, – сказал вельможа, сам дивясь своей суровости. – Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния – выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив – одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан – чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?

– Так не истреблять же их! – воскликнул батюшка. – Бродят себе потихоньку – ну и Бог с ними… А указ не так давно и издан…

– Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? – уточнил вельможа. – Горе, а не государство… Что ты там увидел, святый отче?

– Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? – священник отвел рукой портьеру. – Вон, вон, в зеленом…

– И в треуголке набекрень! – развеселился вельможа, глядя из высокого нарядного окна на далекую сутулую фигурку, медленно и непреклонно бредущую по лужам. – Вот коли рассудить – Петров еще молодым помер, ей, стало быть, и тридцати нет. Могла бы выйти замуж, детей нарожать, ведь сказано же – через чадородие спасется, или нет? Что бы ей не спасаться, как всему их бабьему сословию полагается? Так нет же, бродит! И ведь вся ваша братия с ней ничего поделать не может! Бродит – да и все тут!

Это уж был выпад в сторону духовных лиц, что вельможа позволял себе нечасто. Да и батюшка, при всем желании ладить с высокопоставленным приятелем, таких словечек не любил.

– Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота, – возразил батюшка. – Чем рассуждать, пошли бы да вынесли ей кусок хлеба.

Вельможа задумался.