Сибирь, Сибирь...

Захотелось посмотреть, осталось ли что от пашенных крестьян, пусть не первых, пусть последующих, держится ли Бирюлька закона памяти, и я пошел на кладбище, благо оно и было недалеко. Все кажется, все верится, хотя и надо бы оставить давно надежду, что есть где-то поселение людей «продолжающихся», знающих и чтущих все свое предшествие, а не просто кучным случайным сбродом, срывающим жизнь. И чем красивей, удобней стоит на земле селение, тем оно чудится памятливей и досточтимей к своему прошлому.

Но нет, ни одной могилы дальше бабушек и дедушек на бирюльском кладбище не было. В зарослях ближней от ворот его части, которая, по-видимому, и была старше, из кустов в нескольких местах раздавались возбужденные жизнерадостные голоса, свидетельствовавшие о занятии их хозяев. Я вышел к одной такой группе, чтобы узнать, есть ли в Бирюльке другое, старинное кладбище.

— А какое другое?! — радостно отозвался лежащий на земле среди почерневших крестов мужик с горячим лицом и горячим голосом. — У нас оно испокон одно. Вместях живем. Все в одном коробе и под одним одеялом. — Он засмеялся над последними словами, смешными они показались и двум его товарищам, сидевшим за поминальным низким столиком.

Кости, значит, на кости, прах на прах. Братская могила. А может, так и надо? Продираясь сквозь кусты, я наткнулся на свалку похоронного старья и в нем на лежащие чуть обочь грязные и ржавые чугунные памятники двум бирюльским фельдшерам — Иосифу Николаевичу Остаповичу и Луке Макаровичу Дорофееву. Один лечил бирюльчан в конце прошлого, другой в начале этого века. Конечно, уважаемые на всю волость были люди, принимавшие роды и бежавшие по первому зову (в деревне иначе и водиться не могло), пользовавшие многих и многих потомков пашенных крестьян, вероятно, с полвека вслед друг за другом, — и тоже в хлам! И уже по-иному на обратном пути смотрелся мемориал в центре села — как холодный продукт проводившейся по всей стране идеологической кампании, а не благодарная слеза местного народа.

В доме, где мы остановились на ночевку, телевизор пускал быстрые, захлебывающиеся очереди новостей, одна тревожней и страшней другой, а мы обреченно и молча, придавленные происходящим, сидели перед ним и отдыхивались болью. Все, возвращение наше в большой мир состоялось. Завтра в город — в ссылку, на каторгу, под инквизицию. Как мало надо, чтобы взорвать недельное укрепление первобытной ленской свободой, — посидеть полчаса перед телевизором!

* * *

Я все пытался найти и додумать какую-то главную мысль, к которой не однажды за эти дни подступал, которую теребил неловко и тщетно, которая была рядом и никак не давалась. Я даже не знал, к чему она относилась. Она словно бы относилась ко всему, что мучило меня в последнее время, была, как хлеб, проста и незаменима, объясняла и мою заблудшесть, и заблудшесть, горькую потерянность, беспризорность «действительности», какими-то бурными силами занесенной в дикую и бесплодную «не в ту степь». Не может же быть, чтобы люди взяли и просто так за милую душу сдурели, с радостью отдав себя во власть откровенных бесстыдников и родоотступников и кинувшись с энтузиазмом уничтожать то, что составляло главные опоры жизни, — и государство, и мораль, и веру, и труды предыдущих поколений. Это что-то необъяснимое или объяснимое не там, где мы привыкли искать причины. Когда киты, собираясь в стаи, вопреки жизненному инстинкту выбрасываются на берег, птицы намеренно убиваются о скалы, а слоны, объятые ужасом и яростью, крушат на своем пути все, что давало им мир и пищу, не тот же ли самый удар неизвестного происхождения ведет их в самоубийственном порыве?! Если причина внешняя, перед которой ничему живому, в том числе и ему, «венцу природы», не устоять, то где его прославленная, берущаяся от разума, могущественность, на разгон каких сил и качеств он ее употребил, забыв о себе, о своей защите от таинственного умопомрачения! С древних времен, а затем с Варфоломеевской ночи и особенно с Французской революции должен был он знать за собой всевозрастающую опасность бешенства то ли от солнечной активности, то ли от лунной недостаточности и поискать противодействие, вплоть до «смирительной рубашки», как только бешенство начинало себя показывать. Если ничего не делать, где гарантия, что завтра или даже сегодня вечером в очередной горячке не занесет человек на себя руку с одной из тех «игрушек», которых, сам создав, он боится за их страшную разрушительную силу и которые не должны были быть произведением человеческого ума? Но много ли в последнее столетие создано умом, принадлежащим человеку?! Нет, не солнечные вспышки, не «черные дыры», не что-нибудь иное из космоса опахивает его духом неистовства, приводя в разрушительное движение, а зреет этот дух в нем самом, в его трагическом надломе, в тех духовных трещинах, откуда сочится и высачивается человечье.