Сибиряки

— Садись, бабы-ы!! — зазвенела в ушах чья-то визгливая команда.

Счетоводы и штукатуры, плановики и водопроводчики, кассиры и бульдозеристы с лопатами, ведрами, мешками шумно рассаживались по машинам, споря и перекликаясь. Одна за другой вытянулись в колонну автомашины, заполнив улицу. На перекрестки из других улиц и переулков выезжали, вливаясь в общий поток, все новые и новые коллективы: фабрик, больниц, театров и комбинатов. В чистом, по-летнему теплом воздухе заклубились серые облака пыли, занялись песни, длинные и ухабистые, как сама ухабистая дорога.

А Клавдюша сидела, поджав под прыгающую скамью ноги, и думала, думала о Вовке. Что-то будет с ним дальше? Целые дни предоставлен себе самому: в школе, на улице. Сыт — не сыт? Плачет — не плачет? Сидит за букварем или опять разодрался с мальчишками? А еще дома, того гляди, натворит со спичками или с плитой. Нет, Юрик куда умней и послушней. Да и в детском садике как-никак под надзором. А этот… И Клавдюше лезут в голову всякие страхи: упал в подполье, бросил незапертым дом, отхватил ножом палец… Зачем он выписал их из Горска? Зачем она не уехала от него сразу, после первой же ссоры из-за Ольги? Еще на Урале о ней вспоминал, в пример ставил. А к ней, Клавдюше, только и придирался: сказала не так, не так сделала, в гости водить стеснялся: держать себя не умеет. В чем же она, Клавдюша, была виновата? Разве в том, что, не подумав, стала его женой? А потом всячески старалась помочь ему успокоиться, забыться, создать семью? И эта Лукина. Корит мужем, будто она, Клавдия, сама его за дверь выставила, как Дуня. Ах, если бы только был послушнее Вовка!

— Опять загрустили, Клавдия Ивановна? Да плюньте вы на все, и гори оно костром! Я вон своих заперла, сунула им по куску с картошкой — и нишкните! Али по муженьку тоскуете? Чихать на них с верхней полки! Им же на пользу…

Клавдия Ивановна вспыхнула: Дуня говорит громко, даже за песней можно услышать. Но люди поют с увлечением, будто не слушают Дуню. А та еще пуще, еще занозистей:

— Мой-то с фронта третье письмо прислал, все прощенья выпрашивает. Хотела написать, чтобы ему, вислоухому, в зад картечину залепили да на карачках домой приполз — может, пустила бы…

— Не надо так, Дуня. Ну зачем ты…

— А не надо, так замолчим… Ой, забыла ведь… — И на ухо Клавдии Ивановне: — Вас ведь в председатели постройкома выдвигать хочут…. За активность вашу, за жалостливость. Такую, говорят, как вы, только и надо…

Из колхоза Клавдюша вернулась уже в сумерках, а домой добралась в потемках.

Юрик спал на своей кроватке в детской, а Вовка что-то опять мастерил в отцовском кабинете. Клавдюша расспросила его обо всем, что делали за день, заглянула в кастрюлю с супом. Кастрюля была пуста.

— Старуха твоя сожрала. Говорил ей, маме надо оставить…

— Вовик! Ну почему ты так опять говоришь? Кто тебя этому учит? И потом, ведь Фаина Григорьевна вас кормит обедом, присматривает за вами; должна же она тоже поесть. Ты почему молчишь, Вовик? Я тебя спрашиваю?

— Меня.

— Ну? Что же?

— Ничего. Мама, скажи, а почему папка нас бросил?

И опять Клавдюша почувствовала, как запылали щеки.

— Вова! Как ты смеешь так об отце!? Папа в Заярске работу налаживает. И не один он там… Кто тебе опять сказал, что он нас бросил?

— Лукина. Ты же сама говоришь, что ее слушаться во всем надо!

Клавдюша растерялась: что сказать? Как ответить?.. И, не в силах сдержать отчаяние, закричала:

— Ступай спать! Убирайся!

4

Дыхание войны чувствовалось во всем. Стали исчезать на прилавках магазинов и базара ходовые продукты, на улицах появились очереди. Поговаривали о введении хлебных и жировых карточек. Сами собой реже, тише стали гулянки, веселые молодежные игрища, танцы, а там и вовсе закрылись на зиму парки, ушли из холодных осенних вечеров веселые голоса, смех, фейерверки, музыка, перекличка оркестров. И над перекрестками, площадями, серыми с облетевшей листвой берез рощицами стальной, рубящий голос войны:

«На Волоколамском направлении…»

Война для Клавдюши пришла по-настоящему ощутимо, когда их, женщин, неожиданно направили в наспех переоборудованный из школы госпиталь, когда с вокзала одна за другой стали прибывать крытые брезентом машины. Окровавленные бинты, обезображенные свежими шрамами лица, костыли, носилки с беспомощно распластавшимися на них здоровенными молодыми парнями, кровь, стоны, бредовые выкрики, полные нестерпимой боли, молящие о помощи мужские глаза…

Дуня оказалась права: на отчетно-выборном профсоюзном собрании кандидатуру Клавдии Ивановны предложили в постройком.

— Пожалуйста, не надо меня, — взмолилась Клавдюша.

— А кого надо? — раздался из рядов женский голос. — Позвольте мне?

К трибуне вышла немолодая женщина в запачканном комбинезоне.

— Наши мужья на фронте воюют, а мы, женщины, в тылу…

— С кем воюешь, Лукьяновна? — пошутили из зала.

— С трудностями, вот с кем! А раз так, то и председателя постройкома тоже женщину надо! Она наши трудности лучше любого мужика поймет…

— Лукьяновна, мы ж не председателя выбираем, а постройком! Председателя без нас опосля выбирать будут!

— Потише, товарищи, потише!