Сибирская любовь

– Да всех! – вскрикнула Любочка и тут же сама поняла, что прозвучало глупо, попробовала объяснить. – Люди, когда страдают, через это у них душа растет. В веселье ничего возвышенного нет, самое низкое, грубое сразу проявляется. А от страдания человек поднимается, становится лучше, чище. Об этом и в Писании еще сказано. Да вот и Достоевский писал, помните: «Вы меня презираете теперь?» – «За то, что мало страдал?» – А Ипполит князю Мышкину отвечает: «Нет, а за то, что я не достоин своего страдания». – Понимаете ль вы, как это высоко?

– Господи! – Софи потерла руками виски.

Достоевский! Этого только ей и не хватало. Софи вспомнила, как Оля Камышева объясняла всем, что культурный, образованный человек должен знать Достоевского наизусть, как выразителя интересов и чаяний разночинского сословия, берущего знамя цивилизации из рук умирающего дворянства. А на смену им должен в самом скором времени прийти еще кто-то… Народ, наверное. Все они помешались на этом народе!.. Вот, значит, Любочка Златовратская – культурная и образованная. Цитирует. Наизусть. Жаль, что здесь нет Оли. Она бы с ней поговорила. Софи по настоянию Оли, Элен и учителя русской словесности Достоевского прочла. По-настоящему понравилось только одно – «Неточка Незванова». «Преступление и наказание» и «Идиота» одолела со скрежетом зубовным, а на «Братьях Карамазовых» – сломалась. С грустной усмешкой Софи вспомнила, как топала ногами и трясла головой, буквально всовывая в руки сопротивляющейся Элен два зеленых томика:

– Я не хочу знать, кто кого переспорил – черт Ивана Карамазова или Иван Карамазов – черта! Мне все равно, ты понимаешь! Плевать я на них всех хотела! Они мне все не нравятся, я их любить не могу и видеть не желаю!

А вот Любочке непрерывно страдающие, буквально купающиеся в своих страданиях герои Достоевского, по-видимому, чем-то милы.

– Так кто ж у нас страдает-то? – спросила Софи. Желательно все же знать, на каком жизненном материале строит свои взгляды Любочка Златовратская. Не только же на произведениях господина Достоевского.

– Вот вы с Машенькой Гордеевой дружитесь. Вам разве ее не жаль? Она без матери росла, и хромая, и вместо любви в монастырь пойдет.

– Последнее, что Мари нужно, так это моя жалость, – твердо сказала Софи. – А насчет монастыря, так это как Мари решит. Мне почему-то кажется, что у нее другие планы.

– Или вот Николаша Полушкин…

– Ого! – глаза Софи остро и недобро блеснули. – Неужто и он страдает, и жалости достоин?

– Конечно! – горячо заговорила Любочка. – Он такой удивительный, тонкий, аристократичный. Эта грубая среда ему вовсе не подходит. Его папаша хочет, чтоб он извозом занимался…

– А что ж? Нормальное, по-моему, дело для старшего подрядчикова сына. Тем более, что никаких других интересов у него, кажется, не наблюдается. А папаша тогда, глядишь, и от Васи бы отстал…

– Вы не понимаете! Он не может, не может! Он для другого, для других чувств рожден!

– Это для каких же? – Софи чувствовала себя крайне неловко.

Открывать сейчас Любочке глаза на предмет ее романтического интереса и рассказывать о подлинных чертах Николаши она считала неуместным. В конце концов, Любочка пока еще ребенок… Да и почему Софи должна?… Но и поддакивать не было никакой возможности.

– Вам все равно не понять! Вам везде расчет подавай. Просто за страдание человека пожалеть и полюбить вы не можете. Вы, верно, имеете железное сердце и вовсе страдать не умеете. Для вас любовь и жалость чувства несовместные!

«Господи, какая чушь!» – подумала Софи и, почти против воли, вспомнила:

Эжен стоит в постели на локтях и коленях, все его тело сотрясает кашель. Он просит:

– Уйди! Не смотри! Гадость! Гадость!

– Хорошо, – соглашается Софи. – Сейчас выйду, раз вам так легче. Потом все равно приду, и буду столько, сколько надо.

– Тебе жалко меня. И противно. Я не хочу. Оставь денег Татьяне и уезжай.

Софи выпрямляется, презрительно щурится в сторону скрючившегося на кровати человека.

– Вы, Эжен, так страдаете, что, право, только о себе думаете. Страдания любого эгоистом делают, это я понимаю, и потому вам прощаю. Уезжайте! А как я про себя понимать буду после всего – об этом вы подумали? Вы мне предлагаете жизнь прожить с мыслию, что самого лучшего, сердечного друга я бросила помирать в этом вонючем клоповнике на краю света, даже не попытавшись спасти, не подав воды, не обтерши лба… Так, по-вашему, получается? Что ж…

– Софи, Софи! – умоляюще зовет Эжен. – Не уходи! Прошу тебя… Я дурак последний, я на пороге могилы, а все о мирском думаю. Как выгляжу, прочие глупости… Посиди еще, это мне такая отрада…

– Ну так и быть, – Софи милостиво кивает, возвращается, помогает французу улечься в подушках, подает морс и лекарство. После вытирает салфеткой посиневшие губы больного. Она довольна собой, но скрывает это за маской высокомерной, еще не до конца минувшей обиды.