Сибирская роза

Бормачёву не верилось, что слышали уши. Напрямую он и спроси:

– Это что ж?... И конгресс, и библиотека всё на свои грошики?

– Да уж не на ваши...

«Её выгнали за борец, – расстраиваясь, подумал он, – а она на свои полетела на конгресс, в библиотеку просвещаться до конца по части борца?... Ох народушко, ох народушко... Какие тебя силы и держат? – Бормачёв отвернулся от Таисии Викторовны. Ему совестно стало, что эта женщина, маленькая, хрупкая, измождённая, увидит давящие его слёзы. – Наша учёная элита шмындяет в столичные библиотеки сдирать у чужих свои кандидатско-докторские опусы только по научным командировкам. А навар каков от тех опусов? Мышам гарантируется безбедное житье! О мышах думают. А о людях, о горьких пиндигашках, ждущих капелек этой великой издёрганной бабы так, как ждёт молока ребёнок, припадая к материнской груди, – об этих-то когда и кто всерьёз начнет думать?»

Бормачёв сделал вид, что у него развязался шнурок, нагнулся к ногам. Вытер глаза платком и сел как-то неестественно ровно, будто аршин проглотил.

Он старался не смотреть Таисии Викторовне в глаза.

– Дела такие! – отрывисто начал он. – Москва дорого обходится всем. Пожалуй, вы в долгах как в шелках. Надо за дела браться. А дела такие. Больные требовали разобраться, за что это сняли вас. Наши люди разобрались. Нудлер не ваша медалька и не вам ею отсвечивать. И прочие пункты ваших прегрешений вздор, чистейший вздор, глупейший вздор!

Бормачёв говорил всё резче, всё запальней, всё громче. Смелел от нарастающей, закипающей в нём злости. Смелел смелостью труса, оказавшегося ночью в лесу. Он один, кругом ночь, темь чёрная. Страшно. Но вот заговорил сам с собой, и звучащий собственный голос покрывает, глушит в человеке страх, укрепляет человека зябкой силой, зябкой твёрдостью.

Вместе со стулом Бормачёв повернулся к Таисии Викторовне и продолжал, прямо уже глядя ей в глаза.

– Вот тут, – показал за плечо большим пальцем на стену, где висели правила для руководителя, – десятый пункт гласит: если твои распоряжения оказались ошибочными, признай и исправь. Я вас не увольнял, это сделал Грицианов. Я извиняюсь перед вами за Грицианова. Но это извинение на хлеб не намажешь вместо масла. Мне гораздо ближе, мне гораздо приятней другой пункт моих правил: всегда благодари подчиненного за хорошую работу. По отношению к вам я бы делал это с большой охотой и часто. Да что вам мои благодарности! По закону я обязан восстановить вас на работе. Да именно в ваших интересах и не восстановлю!

– П-почему? – привстала от изумления Таисия Викторовна. – И вы сживаете меня с места?... Ни с сеча ни с плеча...[54] Какая-то мизгирова сеть...[55] Если уж изъясняться на языке ваших настенных правил, так рядом с пунктом про благодарность есть и такой: будь справедливым особенно в отношении к подчинённым.

– Именно чувство настоящей, нас-то-я-щей, а не видимой, призрачной справедливости и вынуждает меня не восстанавливать вас.

– Это что-то из серии доморощенной оригинальности, – тонко пискнула Таисия Викторовна. – Как ножом по обуху резанули...

– Нет, это из серии «Хочешь жить – вертись с умом».

– То есть, «когда хочешь выиграть, прикинься глупцом, это принесёт больше пользы»? – выхватила она совет из-под стекла.

– Не совсем... Однако... Что-то в этом направлении... Я могу вас восстановить. А зачем? Я смотрю чуточку дальше завтрашнего дня...

– Но до завтра надо ещё дожить.

– Доживёте! – с апломбом заверил Бормачёв. – Куда вы денетесь? Но пока мы живём в сегодня, давайте о том, что мы имеем на эту минуту. Ситуация для вас в диспансере сложилась архитрудная. Тупиковая ситуация...

– Из тупика выходят по тому... по тем же рельсам, по которым и загоняли в тупик. Не так ли?