Сибирская Вандея

В ночь на первое мая тысяча девятьсот двадцатого года Новониколаевск загорелся. Пожары вспыхнули одновременно во всех четырех городских районах.

Всю ночь каланча била набат, всю ночь слышалась стрельба, всю ночь пожарные обозы метались через весь город, и было много неразберихи, паники, бестолковщины.

Утром Первого мая пожары поутихли. Над городскими площадями носился пепел и остро пахло гарью. Чекисты, вконец измученные бессонной ночью, рассматривали оперативную сводку.

– Шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать… – водил пальцем по списку пожарищ Прецикс.

– Не трудись, уже сосчитано, – Новицкий махнул рукой. – Всего двадцать один!

– Слушай, а ты обратил внимание, что горели только наши учреждения, заводские строения и личные дома коммунистов?

– Обратил. И убитых – порядочно. Отметь. Суматохой сволочь пользовалась! Слушай, председатель… Не пора ли шарахнуть по городу? Поставить всю парторганизацию под ружье, перебрать засевших в городе мерзавцев и стрельнуть!

Прецикс серьезно посмотрел на Новицкого.

– Как это стрельнуть? Ты – что?! Допустим, проведем мы еще одну облаву и где-нибудь обязательно нарвемся на сборище, и даже на вооруженное сопротивление, откроем очередной тарарам… А толку что?

– Какой же тебе еще толк нужен?

– Слушай, начсоч, давай думать. Мы, не разобравшись, начинаем активизировать свою работу, и они сейчас же откликаются и бьют нас хлеще, больнее, чем мы их!

– Так в чем же логика, товарищ предгубчека! Ты не тронь меня, я тебя не трону?

– Не горячись, ты меня не понимаешь. Я хочу сказать что? Я хочу сказать, что мы не по коню, а по оглоблям хлещем. Надо покончить с практикой разгрома отдельных звеньев, она ничего не дает… Пожары в ночь на Первое мая – это у них не система. Мщение. Вспыхнула злость у главарей за провалы, вот и организовали серию поджогов. Надо верхушку брать! Всю! Сразу!.. А кто из нас имеет опыт в агентурной работе?… Не научились мы еще работать, вот эта сволота нас круг пальца и обводит! Опять же базу нашу возьми: что у нас в этом городишке? Сухарный завод, Трудзавод, где могильные ограды куют, да депо – маловато же!

– Кстати, и на станции во время пожара много вагонов уничтожено, три маневровых паровоза вышли из строя и один «декапод», а в тупике найден труп сцепщика.

– Кто он?

– При трупе оказался партийный билет, да только… фальшивый. А в спине три пули, и керосином несет – спасу нет! Теперь того и жди очередной листовки – «коммунисты-поджигатели». Я приказал арестовать начальника станции и охранников, дежуривших ночью на путях.

– Приказал арестовать, а теперь прикажи освободить.

– Это почему? Я дал задание срочно закончить следствие и – на Коллегию! К стенке подлецов!

– Снова начнется сказка про белого быка: мы им в зубы – они нам под микитки! Еще не хватает, чтобы они нас транспортными катастрофами порадовали… Освободи, освободи, пожалуйста!..

– Эх, товарищ Прецикс, товарищ Прецикс!

– Приказываю освободить!..

– Слушаюсь!

Из Барнаула домой Филатова добралась каким-то другим пароходом.

Подходя к своему дому, Юлия Михайловна прибавила шаг.

У ворот толпились соседи, набежавшие с улицы, как это бывает, когда в доме большая беда.

Мать бросилась ей на шею:

– Нет у нас больше папы, Юлия!..

В комнате пахло ладаном. Михаил Макарович лежал на двух столах, составленных вместе, накрытый простыней… В завозне сосед-плотник строгал доски.

Юлия, шатаясь, подошла к столу, подняла простыню и повалилась на пол: обгоревшее лицо отца было страшным.

Когда на Переселенческой занялось обжещитие, Михаил Макарович первым прискакал с водовозкой, еще до пожарников полез по лестнице на второй этаж, а стропила и рухнули. Не сразу, а только после того, как приехали пожарники, вытащили кое-как старика из-под углей.

Эти печальные подробности осунувшаяся и подурневшая Юлия узнала от Пономарева на очередном свидании с ним.

– Не могу я, товарищ Пономарев, омерзела мне работа в их подполье… омерзела…

Он пожал плечами и, прощаясь, участливо сказал:

– Потерпите, Юлия Михайловна.

После взбалмошной неровной весны лето сразу ударило жарой. Небо с полудня затягивалось пыльным маревом, и солнечный диск даже в зените казался раскаленным медяком: доплюнешь – зашипит. Колыванцы день-деньской лазили в холод погребов, где таились крынки и логушки с пенистым квасом, от которого зубы ломит.

Встречаясь, тропинские, вьюнские, скалинские мужики жаловались на жару.

– Пекло, язви ее в погоду!.. О хлебушке сердце тоскует…

– Насчет хлебушка – зря… Сев поздний нонче был, и дед Силантий, слышь, всё дождя ворожит. А вот косить бы – в самый раз!..

– Сказывали, в Ревкоме уже делянки отводят.

– Получше, поди, коммуне?

– Дык, оно, как сказать… Власть ихняя. У хлеба не без крох…

Пятого июля по Колывани и по ближнему селу Вьюны пошли десятские. Оповещали: завтра – сходка на площади, советская власть объявит, кому где махать литовкой.

Некоторые богатеи оказались дальновидными.

Перед сходом явился в Ревком Губин. Заявил Предтеченскому: