Сибирские перекрестки

Со всех сторон по берегам курья заросла тальником, осокой и кустарником, через который только с трудом можно было продраться к чистой воде. Вдали от берега виднелось множество белых кувшинок. Но слабый аромат их заглушался мощной волной таежных запахов, накатывающих со склона увала, вплотную подступающего к курье. Ближе к берегу почти всю курью затянула вездесущая ряска. На мелководье, в самом дальнем углу залива, плавали мелкие розетки шильника. А на поверхности тянулись ветвистые стебли роголистника. Вода в курье была чистая, прозрачная. Сквозь ее толщу хорошо виднелась уходящая в глубину зелень длинных змеевидных водорослей. Тут и там среди них лениво плавали зажиревшие сорожки. Изредка раздавались всплески крупной рыбы. И тогда спокойную гладь курьи бороздили широкие круги.

Днем здесь над самой водой обычно гудят мухи. Мечутся таежные бабочки и изящные мотыльки. Тихо шуршат крыльями стрекозы. Но иногда в этот безмятежный мирок на бреющем полете врывается шершень, завывая низким басом. И такой гигантской величины, что даже привычных ко всему таежников передергивает от одного его вида. Летит он всегда прямо, с тупым упорством, как пуля. И, кажется, на полном ходу врежется в какую-нибудь преграду, но никогда не отвернет.

Сейчас, ранним утром, мир насекомых еще не проснулся. Они прячутся, скукожившись, в траве и листьях деревьев. Дожидаются тепла и солнца, которое смахнет капли холодной росы, оставив густой, вязкий нектар в белых цветках подмаренника, в кистях мелких синих цветков вероники, розовой медоносной серпухи и метелках желтых цветков василисника. Вот тогда они оживут, загудят, и мир наполнится смыслом.

Минут через пятнадцать ходьбы от залива показался улус Курья. Одной-единственной улочкой он протянулся вдоль тихой речной протоки, на берегу которой подле каждого двора валялись длинные узкие лодки, похожие на индейские пироги.

Пыреевы пришли поздно. Однако дед Степан был еще дома. Это был высокий жилистый старик. Он еще вовсю трудился и от этого выглядел крепким, здоровым. С ним Трофим был в приятельских отношениях еще с той поры, когда был жив его, Трофима, отец. Старики дружили. И эта дружба, как бы по наследству, перешла к Трофиму.

– А-а, Трофим, здорово!

– Здравствуй, Василич!

– Что-то ты запоздал нонче. Петров день вон когда аж был. А ты токо заявился. Вишь, многие уже откосились, – кивнул головой старик в сторону широкого острова за протокой.

– Дела, Василич!

– Какие могут быть дела, если покос подходит?

– Да вот дела, бывают дела.

– И тебя, Трофим, жизнь испортила. Какой ты крестьянин, ежели забываешь про покос? Ну да ладно, не будем откладывать! Поехали, – сказал дед Степан и, взяв у сарая весло, повернулся было к калитке, чтобы выйти огородом на берег протоки.

Но тут в дверях избы показалась бабка Катерина.

– Как здоровье, Катерина Власьевна? – спросил Трофим бабку, зная ее слабость к лечению. – Спина не мучает?

– Спасибо, ничего, Трохимушка. Спина ничего, а вот в груди что-то давит и давит. По ночам не сплю. Что бы это могло быть, а? Ты не знаешь?

– Да я же не доктор. Приехала бы к нам, сходила в больницу, показалась. Моя Натальица помогла бы. Приходи после покоса.

– Спасибо, Трохимушка. Токо чичас некогда. Вот рази что зимой.

– Бабка, хватит! Время-то глянь скоко! Солнце где уж! Что попусту болтать! Ну, пошли, что ли! – начал серчать дед Степан, досадуя на никчемную задержку.

– А ты пошто безо всего? – спросил его Трофим.

– Там, на острове живу! Пошли, пошли! – заторопил его дед Степан.

Они прошли по тропинке через огород и спустились к реке. Дед Степан бросил в лодку весло и, отомкнув замок, кинул туда же цепь, которой лодка была привязана к металлической укосине, глубоко загнанной в глинистый берег.

Над протокой было свежо и тихо. Медленное течение едва угадывалось. Протока, хирея, превращалась в старицу. И ее облюбовали местные рыбаки, усеяв поверхность воды большими поплавками корчаг[33].

Покосники переехали на остров, привязали лодку и поднялись на обрывистый берег.

– Ну что ж, Трофим, я к шалашу, – сказал дед Степан.

– Ты где его поставил?

– Все там же – под березой.

– Народа у тебя много?

– Не-ет, места хватит всем. Сейчас трое: Яшка с племяшом, Федькой, и я.

– Так ты в паре с Яшкой робишь? Пошто так? – удивился Трофим.

– Никого не нашли более. Меня уж упросили с исполкома. Говорят, сделай милость, подмогни. Людей нет, а сено для коней надо. Да и покос нонче разбит на части. Основной-то за Околью. Чтоб ближе вывозить.

– Понятно.

– Яшку-то я на косилку посадил. А племяша – на грабли. Дело и пошло. Вот только боюсь, не выдюжит – сбежит в улус и напьется. Я слышал, байга[34] у них скоро в Камешках.

– У-у, Василич! Удерет твой напарник как пить дать. Ты же Яшку знаешь. На неделю пропадет.

– Да-а, беда будет, – сокрушенно покачал головой дед Степан. – На его племяша токо надежа. Вот я его помаленьку и подучиваю. Ничего, ловкий.

– Однако, Василич, время, – прервал Трофим деда. – У тебя техника, лошади, а мы сами. С утречка надо поболе хватануть.

– Да, да, идите! Что-то я разболтался. С почином тебя, Трофим!