Сибирские сказания

Только вдруг слава о нем пошла, что может людей лечить, пользовать, на ноги от болезней ставить, сглаз править. Кому грыжу вылечит, обратно вправит, другому ногу ломаную срастит, третьему кровь остановит. А потом бабы промеж себя шептаться начали, что может Семен тех, кто зачать который год не может, от дела этого излечить, мол, две девки уже с животами ходят, а до того долго маялись, а все без толку. Дажесь с других деревень к нему бабы потянулись с надобностями своими, с болезнями.

Он их первым делом отправлял баньку топить, а уж потом лечил там по-своему, оконце завесивши, дверь заперев. Только народ слышал, что кричали те бабы по-страшному, а потом ничего, затихали. Но обид на него никто не держал, не ругал, не жаловался. Видать, помогала им Семкина банька. Другие и по нескольку раз приезжали, гостили подолгу, лечили хворости.

А потом привезли одну девку из-под города, поповскую дочь, горбатенькую да хроменькую. Сам батюшка и привез. Видать, Семен долго отговаривался, отнекивался, не хотел поповскую дочку в лечение брать. Глядим, выходит батюшка на улицу, выпрягает одного коня из упряжи и ведет того на Семенов двор, верно, в уплату за лечение доченьки. Так и уехал на одном коньке и дочку у Семена оставил.

Долгонько ее Семен лечил, неделю, а то и поболе. Такую калечную разве сразу вылечишь? Но ведь вылечил же! Увез ее батюшка без горба и на обе ноги ступала справно. Вот ведь какое дело.

Только после той поповны заболел лекарь наш, сам занемог-занедужил, и на улочку не выходил, и народ к себе не пущал, не привечал. Однажды вошли в нему в избу – пусто. В баньку сунулись, а он лежит там мертвей мертвого, с укусом змеиным в самую шею, бедненький. Заползла-таки, гадина…

Сапоги

Живем мы телом на месте, духом на небесах, думаем о чудесах, а у самих бабы на сносях. Как зачнут рожать, некуда будет детей по лавкам сажать. У нас кто малым доволен, тот и Богом не забыт, а кто к себе все воротит, чаще всех бывает бит. В старину-то как бывало? И собака с волком живала, а ноне вот повздорили, разошлись, поссорились. А чего не воротишь, про то и забыть лучше.

Эх! Жил бы я на Парижу, да дороги не вижу. А у нас где забор, там и двор, где щель, там и постель. Есть нечего, да жить весело. От пятницы до субботы носим сапоги без заботы, а потом на печь кладем, на работу босы идем. Не оттого обосели, что сладко пили, ели, а видно так Бог дал, на нашу денежку прах пал.

Вот про те самые сапоги я те и рассказать-поведать хочу. Страшная история у нас вышла, приключилась, да теперь уж позабылась. А я нет-нет да и вспомню… Может, и другие помнят, да молчат, ворошить не хотят, не желают.

Оно ведь как бывает: не тронь дурное, и оно тебя не тронет. Вся нечистая сила вокруг человека вьется-кружится, за стол с тобой садится, а ты на нее не смотри, не кликай лиха, а поминай так тихо.

Всякая нечисть она, как лед под опилом, – не разгребешь, так и все лето пролежит, а тронешь – лужа набежит.

Нечисть за всяким кустом сидит, от Божьего слова дрожит, а пригрей ее, позови, нагонит на тебя такой тоски!

Вот стоял у нас на дальнем конце в деревне дом один. Весь из себя добрый, ладный, железом крытый, в щелях пробитый, конопаченый, а жить в нем никто и не жил, всяк добрый человек стороной обходил. Теперь такого не встретишь, чтоб дом без хозяина пустовал, порожним стоял, мигом кто займет, поселится. А в старые времена и не такое бывало… Нечистый тот дом был, и все про то знали-ведали.

Тогда у нас только еще колхозы завели, всех в одну артель собрали, сообща работать заставили. И деревня большу-у-щая была: домов под сотню стояло, две улицы от дороги к лесу и переулок меж ними. Все как у людей добрых. А народу… на гулянку как выйдут, вывалят! Не то что яблоку, семечку упасть негде. Тогда еще в город не бежали, хозяйство не бросали, не продавали дома на дрова.

Вот с колхозов-то все и пошло-поехало. А как началось. Сперва к нам на помощь девок присылали, будто мы сами работы не знали. Поставят их на ток зерно лопатить, в мешки насыпать, а в помощь им мужиков аль парней наших. Работают днем, а больше все по ночам. Известно дело, какая ночью работа промеж них идет. Как им уезжать, так и парни следом в город бежать. Таки шалавы бывали, что полдеревни с ума сбивали. Подолы задерут, энтим делом лохматым потрясут, мужики к ним на запах и бегут.

Почитай, каждую осень нам для роду-приплоду присылали бабью роту для привороту. А нашим мужикам только подавай добра этого, еще и передерутся из-за юбки какой, морды друг дружке расквасят, сукровицу пустят.

Чего греха таить, и я до них хаживал, по спинке кой-кого поглаживал, тискал, ласкал, сто коробов обещал, да Бог миловал, напасть та миновала, мимо прошла, а потом и совсем быльем поросла…

На ту осень прислали к нам девок человек с двадцать. Бригадир их по домам развел, расселил: кого к Фекле, кого к Дарье, а кого к Марье. Так в первый же вечер пошли наши парни к ним в дома ломиться, на гулянки звать, озорничать. Никакого спасу от них хозяйкам. Те так и взвыли, заголосили и бегом к бригадиру: