Сибирские сказания

– Чего хочешь, проси, не откажем, – другой вторит, – а взять к себе стариков не можем. Сам видишь, какое нынче время трудное: рыбы в реке почти не осталось, зверь далеко ушел, чем детей своих кормить, и не знаем.

– Терпи, брат, на том свете воздастся.

– Хорошо вам говорить терпи, а мне каково? Без жены в доме никак нельзя, а кто за меня пойдет? Одна хромоножка Анима в селении осталась, остальные девушки все замужние.

– Вот Аниму и посватай за себя, – один брат советует, – дело не в хромоте, главное, чтоб хозяйкой доброй оказалась.

– Ни за что! – Яль-Мамыш им отвечает, зубы стиснув от злости. – Лучше век бобылем проживу, чем нелюбимую женщину в дом к себе введу!

– Ну, тебе жить, сам и решай-думай, – братья ему.

Год-другой прошел, а там и десять годков пробежало. Живет Яль-Мамыш при родителях, словно каторжник при тюрьме-остроге: и воля близка, да караул не миновать. Совсем он загрустил-запечалился, и белый свет не мил, коль в полон угодил. А народ в селении их не успокаивается, если раньше в спину смеялись, то потом и вовсе не стали ему прохода давать, куда бы он не пошел: смеются над нянькой при стариках, рожи строят.

Терпел Яль-Мамыш все это сколько мог, но все когда-то заканчиваться должно, а потому решил он с жизнью проститься, руки на себя наложить. Взял веревку, пошел в лес, чтоб вдали от людей удавиться-повеситься. Нашел ветку потолще у березы, что к земле наклонилась, стволом низехонько опустилась, привязал к ней веревку, петлю сделал, голову всунул, глаза закрыл. Стоит так, со всем светом прощается. И жалко ему, не пожив совсем, на тот свет идти, родителей старых без присмотру оставлять, да больно насмешки надоели-опротивели. Стоит и шепчет тихонечко: «Простите меня, отец и мать, что бросаю вас, но нет у меня сил так дальше жить, весь белый свет опостылел».

Только он сказал такие слова, как слышит голос чей-то:

– Негоже так, Яль-Мамыш, поступать-делать, когда только еще жить начал. Да и пожившему человеку нельзя на себя самого руки накладывать, а уж тебе-то при старых отце с матерью и подавно.

Открыл Яль-Мамыш глаза, удивился, кто это с ним беседу ведет, разговаривает. Глянул вокруг себя, а никого нет. Решил, что почудилось. Опять закрыл глаза, воздуха побольше в грудь набрал, колени подогнул, а тут вновь кто-то говорит ему:

– Погоди, Яль-Мамыш, из жизни уходить, успеешь еще. Давай лучше вместе подумаем, как твоему горю помочь-пособить, авось да что-то придумаем.

– Кто ты такой будешь? – Яль-Мамыш спрашивает, глаза открыл, по сторонам глядит, никого не видит.

– Наверх посмотри, – голос ему советует.

Глянул он наверх и видит: сидит на верхушке березы старый ворон и на него глядит.

– Ты, что ли, птица древняя, вещая, со мной говоришь, беседу ведешь?

– А то кто же, – тот ему отвечает, клювом щелкает, – я и есть.

– Как же ты человеческому языку выучился? Откуда такой взялся?

– Я предок рода вашего. Но мало кому дано видеть меня, а тем более речь мою слышать. Лишь во время самых больших невзгод появляюсь, чтоб совет дать, на верный путь направить. Все-то мне про тебя, Яль-Мамыш, известно, о всех помыслах твоих ведаю. Потому и явился тебе, чтоб помочь.

– Чем же ты мне, птица, помочь можешь? Как судьбу мою облегчишь?

– Совет дам, как дальше жить, как верно поступить.

– И что же за совет такой дать ты мне можешь, коль живу хуже последней твари земной, горше доли и не придумаешь. Стал я нянькой при собственных родителях. И хоть грех так говорить, но нет сил моих больше участь такую сносить-терпеть да им прислуживать. Никто со мной несчастным породниться не желает, ни один отец дочь свою за меня не отдаст.

– То неправда твоя, – ворон ему отвечает. – Есть в вашем селении такие люди, что согласятся дочь свою за тебя отдать.

– Это кто же? Незамужних девок у нас нынче лишь одна Анима-хромоножка.

– Чем же она плоха, что ты ее невестой не считаешь?

– Известно чем, какая ж из нее работница при хромой ноге будет. Да и известно давно, что Аллах просто так человека не накажет. Знать, есть за ней грех тайный, людям неведомый, почему она хромой сделалась.

– О том не тебе судить. Правильно говоришь, что Аллах ее такой сделал, но не за свой грех покарал, а за проступки родительские она страдает. Коль сможешь полюбить ее такой, то и тот грех простится, и твое горе-печаль развеется.

– Да как мне полюбить хромоножку?! Нет, лучше выполню, что задумал, и обратно голову в петлю вставлю, – Яль-Мамыш говорит, с вороном не соглашается.

– Тогда страшное проклятие на род наш падет, и ни одна женщина не зачнет от мужчины из нашего рода.

– Как же мне ее полюбить, коль сердцу не мила?

– А ты подойди вечером к их дому, послушай, как Анима складно песни печальные поет, может, иначе думать начнешь.

– Только и всего-то?

– На первый раз и этого хватит, – ворон ему отвечает, – а коль печаль-тоска не пройдет, то приходи к этой самой березе в другой раз, еще поговорим-потолкуем.