Сибирские сказания

Тот поглядел и точно – в сажени от него косой сидит и башкой вертит. Степка ружо с плеча рванул, прицелился. Да куда тут стрелять – разнесет заряд зайчишку в клочья! А тот все сидит! Степка тогда ружо за дуло ладошкой хвать и… со всего размаху зайцу промеж ушей как засветит! Да малость промахнулся… Зайчишка скакнул чуть вперед и сызнова сел на снег… Степка за ним. А тот отскочит и опять сядет: головкой круть-круть, верть-верть; на мужика глаз скосит, с усмешкой смотрит, глядит и ждет, когда тот ближе к нему подберется.

И что б ты думал? Лишь через неделю Степку нашли верст за сто с лишком, у татар на болоте. От натуги весь из себя черный, ружом по-над головой вертит, машет и по снегу пляшет. Едва в руки дался. «Сейчас, – говорит, – я его, косого, звездану меж ушей… Счас!»

Баба евойная Степку свово в баньке парила, самогонкой отпаивала, заговоры разные шептала, водицей святой обмывала. Насилу отходила… И то, бывало, идет он по деревне, да вдруг ему сызнова заяц причудится. Он тогда хвать оглоблю, а то жердь какую и пошел дубасить по земле вокруг себя. Хоть на войну мужика снаряжай! Аника-воин – наш Степка-растрепка.

Всю деревню тот черт в великое смущение привел. Боялись и за околицу сунуться по темноте. Хошь мужики, хошь бабы. Боле всего бабы о том деле судили-рядили, языками молотили. И обрешили нашинские бабы в деревне часовню срубить-сладить, прямо тут службу править. Пошли по домам, по избам на энто святое дело деньгу собирать.

Насобирали рублев под сто, значит. На сохранение взяла к себе все Анна Дылдина, самая горластая и здоровуща бабенция. Она те деньги в коробочку из-под чая вложила, а самую коробочку в кадку с мукой в сенцах зарыла. Энто чтоб мужик ейный не прознал, не пронюхал. Положено было тем деньгам до весны лежать, полеживать, пока поп из города не подъедет, не освятит благое дело.

Только через день-другой заявился в нашу деревню цыган на паре добрых коней, в кошеву запряженных. И прямиком к дылдинскому дому правит, подъезжает. Бабы-то самой, Анны, в дому не оказалось, к золовке снарядилась. А Петруха, мужик ейный, на лавке сидит, в окошко через проталинку глядит, пузо рукой чешет, себя мыслью тешит, где бы да как бы вина сыскать да праздник начать. Зимой-то чего еще мужику на деревне делать-поделать, когда вся работа как есть с лета сработана, справлена, вперед исправлена. Всего и веселья что с дружками выпить по махонькой да песни поорать, баб со скуки погонять.

Вот тут цыган к нему в избу и заходит, разговор заводит: «Петр Тимофеевич, не откажи, не выгони. С поклоном к тебе еду, спешу, мучицы прошу. Всей округе знамо, известно, что мучица у тебя добра, хороша, отборная. Продай, уступи, втройне заплачу».

Петруха на него уставился, глаза вылупил, рот ковшиком разинул, пузо еще шибче скрести начал со всей силы. Он свое собственное отчество давно позабыл, потерял, а тут… Вроде как барина величают… Петр Тимофеевич… Слюни развесил, усы подкрутил.

– А много ли тебе мучицы требуется, Цыган Цыганович? – интересуется.

– Да пару мешков хватит до весны дотянуть. А то детки мои совсем худые стали, на картошке отощали. Хнычут, плачут, по печке скачут. Уступи, Петр Тимофеевич, мучицы своей! Отблагодарю чем смогу!

– Это чем же ты меня отблагодаришь, удивишь, Цыган Цыганович?

– Знамо дело, чем цыган отблагодарить может мужика – жеребеночка тебе подарю за доброту твою. Глянь-кась в окошко-то!

Петруха глянул, видит, стоит к саням привязанный коняга вороной, башкой ажно до перекладины воротной достает. Ничего себе, жеребеночек…

А вслух цыгану отвечает:

– Жеребеночек твой краденый, поди. А коль хватится кто? Что отвечу я?

– Зачем бы я тебе краденого сбыл? Неужто не веришь мне, честному цыгану?! Раз боишься-сумлеваешься, то оставлю тебе краски необыкновенной, несмываемой. Никакой дождь ее не возьмет, не попортит. Любую масть жеребеночку наведешь. Так по рукам?

Эх-х-х!!! Неволей только татары брали, а цыган завсегда уговором да словом ласковым, приветливым свое возьмет. Оч-ч-чень захотелось Петрухе на цыганском жеребеночке под седлом покрасоваться, на людях показаться. Да так захотелось, что никакой мочи-удержу нет. Мажь мужика маслом, а он все одно дегтем пахнет!

Ударили оне с цыганом по рукам. Вынес Петруха из амбару два мешка мучицы, закинул их в цыганские санки и к жеребеночку, значит, напрямки, повод отвязывать. Тут цыган достает из-под сена четверть и к нему:

– Слушай, хозяин, прости-извини, усмотрел у тебя в сенцах кадушку с мучицей. Вот тебе с меня еще четверть водки доброй, а вынеси мне на запас-припас, чтоб я пустой мошной не тряс, ту кадушечку свою.

– То с утра ни гроша, а тут алтын в руки, – рядит про себя Петруха, – ой, напьюсь сегодня! В дым! На жеребеночке проедусь по деревне. Вот удача-то подвалила! – сам-то за повод жеребчика к себе тянет, языком щелкает, рукой по крутой спине его водит, глаз не сводит. Махнул цыгану рукой: мол, забирай чего хошь, пока я добрый.