Сибирские сказания

Цыган тут же в сенцы нырк, кадушку хвать и к санкам кошевным с ней. На облучок заскочил, поводья натянул и вынимает из-за пазухи мешочек холщовый. Кинул его Петрухе под ноги, говорит:

– Держи, хозяин, краску. Крепка, как замазка: ни снега, ни дожжа не боится, авось пригодится, коль чего случится.

Да и был таков. Словно сгинул. Уж больно добрые коняги у него были, ненашинской породы. С места в карьер взяли, да так, что следа от санок не видали.

Остался Петруха один с жеребеночком на поводу. Смотрит на него, не насмотрится, глаз не оторвет, рта не закроет, плохого слова не скажет. Чудо, а не конь!

Тут и другие мужики подошли, тожесь дивятся, откуль такому чуду на деревне взяться. Языками цокают, ладошками хлопают, головами крутят, о жеребчике судят. Это надо же, чтоб Петрухе в кои веки повезло, счастье подвалило, прикатило, не обидело. То все у Анны своей в подкаблучниках жил, на побегушках служил. А тут… жеребчик в поводу, четверть в руках, гуляй в пух и прах! Одно слово, завидки мужиков берут, слюнки бегут.

А Петруха вокруг жеребчика бегает, прыгает, еще чуток и в пляс пустится, ногами засучит, руками захлопает. Кричит:

– Да я с таким конем все призы на скачках возьму, всех обгоню! Новы сапоги справлю, кошевку куплю, сбрую с серебром! В городе на ихний… эпподром жопеем заделаюсь. К самому губернатору вхож буду! Сдалась мне тогда ваша сраная деревня! Живите как хотите! Ха!

Притащил со двора седло, подпругу затянул, повод рванул, решил прокатиться на вороном жеребчике…

А тут к нему сосед его, Касьян Косолапов, подступает, мену предлагает:

– Зачем тебе, соседушка, этакий коняга-раскрасавец? Продай лучше его мне, али выменяй на дойную корову. А я его зятю своему сведу. Он в городе урядником служит, ему жеребчик в самый раз сгодится.

Куды там! Петруха его и слушать, понимать не хочет, не желает. В седло прыг, пустил жеребчика махом по улице. Понесся…

А тот до середины улицы доскакал, узду изо рта вытолкнул, выплюнул, головой трясет, седока не слушает, повернул обратно. Добежал, доскакал до Петрухиного дома, мужики к нему кинулись споймать, словить, да он никому в руки не дается, на месте крутится, мордой машет, на дыбки вскочил, да как начал коленца выкидывать, выделывать… Уписаться можно!

Петруха в седле сидит, за гриву уцепился, орет, как воз везет. Тут жеребчик к земле припал, подобрался, поднапружился да как скаканет, махнет через ограду в сугроб и пошел чесать к лесу.

Петруха из седла кверх тормашками вылетел, бухнулся в сугроб, по самы плечи головой вошел. Ногами сучит, болтает, а выбраться не может. Мужики подбежали, вытянули его, на ноги поставили. А он бежать, орет в голос:

– Держи, лови его! Утекет! Убегнет!

Мужики было кинулись, а на снегу никаких следов и нет и самого жеребчика нигде не видать, словно растаял. Тут они смекнули, что за конь Петрухе достался, что за цыган приезжал, его навещал. Начали креститься, приговаривать: «Чур меня, чур меня…»

Вернулись обратно, на четверть наткнулись, святых угодников вспомнили, пробку вынули, понюхали. Нет, как есть, водкой пахнет. Зашли в избу к Петрухе, разлили по стаканам, выпили, ждут чего станет, будет. Вроде ни с кем ничего не приключилось, только кровушка быстрей по жилам побежала, в головах застучало. Повеселели мужики, Петруху утешают, что легко отделался, живым остался. Только тот все одно сокрушается, губы кусает, рубаху на себе рвет, по жеребчику плачет.

А тут и Анна его заявилась, не запылилась. Ей соседки все уже сказали, обсказали, по косточкам разобрали. Она с порога на Петруху накинулась, за грудки того схватила, об стенку стукает, башкой о стол лупает.

– Ах ты, такой-рассякой! Морда немытая, чуфырло кислое, слизкое! Рыло татарское, нос калмыцкий, ум вятской, сам сверчок посадской, таракан запечный! Я тебя в навоз втопчу, свиньям скормлю!

Схватила ухват, ей сам черт не брат. Как пошла понужать, наяривать, хоть святых выноси, не слазь с печи. Мужики из ее дома врассыпную, от греха подале, к своему двору поближе.

Только Петруха не стерпел энтакой расправы, по ребрам управы. Схватил, что под руку попалось и в Анну запустил. А то мешочек холщовый с краской оказался, как на грех, что цыган ему задарил-оставил. Мешочек-то и развяжись, раскрутись и Анну, жену евойную, с головы до ног и осыпал, разукрасил.

А была та краска цвета огненного, что маков цвет, как кровь алая. Глянула Анна на руки, а оне все краснущие, словно в крови моченные. По лицу провела – понять не может, то ли кровь из носу, то ли другая беда с ней приключилась. Кинулась из избы на улочку, а там уже народ собрался, до чужих ссор, брани охотник. Едва ли не полдеревни сошлось, сбежалось.