Сибирские сказания

Жили мы ладно-складно: кости да жилы, тем и живы. Народец один к одному подходящий: все девушки-растрепушки, молодушки-воронушки, ребятушки-галченушки, а старушечки-горбушечки на завалинке посидушечки.

У Бога небо коптим, у земного царя землю топчем, самогонку хлещем, корочкой ржаной закусываем, печным дымом занюхиваем, соседей поругиваем, домовых попугиваем, а ежели осерчаем, то и небо раскачаем. Так-то.

Не было для кручины никакой причины, а уж коль придет кручина, так нет ни дров, ни лучины. И крута горка, да забывчива, а иная беда лиха, да сбывчива. Кнут в оглобли не впряжешь, на кнуте далеко не уедешь, беды не объедешь, рукой не обоймешь, в сторонку не отведешь.

Ладно, значит, так дело было, как сейчас помню: в аккурат на заговенье, к Филиппову посту на подходе, начали мы птицу сечь, которая в зиму не пойдет. Само время.

В чем горе-то говоришь? Поначалу так радость вышла соседу моему, Захару Ефремову. Черная курица-хохлатка яичка за все лето не снесла, копушка-побирушка бесплодна была, корм клевала, а яиц не давала. Вот и карачун ей Захар сделал по общему со своей бабой согласию.

Ощипали ее как должно, положено, перо в мешочек поклали, потрошить начали. И вдруг, на тебе, самородок в зобу у нее сидит, величиной чуть не с луковицу! Как только она его, бедненькая, заглотить сумела. Теперь понятно, отчего она нестись не могла, а то бы, как в сказке, вышло: снесла бы она яичко не простое, а золотое.

Захарушка-то, соседушка мой, как тот самородок увидал, вокруг печки в пляс пошел, не остановишь. Баба вокруг него прыгает, ножками дрыгает, подол подымает, юбкой пол заметает. Потом сели, отдышались, на самородок куриный глядючи размечтались.

Захар говорит:

– Куплю пилу, «Дружбою» звать. Сама дровишки пилит, колет, да и в дровенник мечет. Ох, заживем!

Баба ему вторит:

– А я таку-растаку машинку куплю, что у коровы сама молоко сосет, масло бьет, обрат отделяет и блины печет.

– Нет, – перечит ей Захар, – у тебя блины слаще выходят, нежели с-под машинки. И корова наша дура спужается, вовсе молоко пропадет от хитрой машинки. Куплю лучше тебе теплую кацавейку, чтоб не мерзла в хлеву под коровой сидючи.

– Конешно, – баба на мужика обиделась, – в нашем хлеву щелей, как в сите, того и гляди, и меня и корову выдует напрочь.

– Не твоего ума дело. – Захару тожесь обидно стало за укоризну этакую. – Щели в хлеву специально устроены, чтоб сено продувало, сушило, сырость не заводило. Ты вон глянь, у тебя горшок из-под квашни второй день не мыт стоит, а я молчу, помалкиваю, в твои бабские дела нос не сую, тихонько молчу.

Тут уж баба так разобиделась за горшок немытый, что все Захару и припомнила: и что половицы в избе скрипят, и банька хуже других, и у лесенки на чердак ступени расшатались, полопались, убиться до смерти при таком мужике можно.

Захар слушал-послушал свою жену законную, в брани неугомонную, ногой топнул, притопнул, на пол плюнул, кулаком стукнул:

– Видать, жена, твоя взяла. Верно, давно не битая, коль такая прыткая. От пожара, от потопа, от злой жены Боже охрани! – Шапку в руки и долой со двора, пока баба в полон не взяла.

А куда мужику из дому идти, коли нет родни? Родня есть, конечно, да делами занятая, в будний день гостей не особо привечают, на крылечке не поджидают. Пошел Захар к бабке Арине, что самогонкой завсегда богата, добра такого полна палата. Выпросил бутылочку в долг до праздничка и прямиком к другу своему Кольке Урубкову.

Зашли к тому в баньку, на порожек сели, по маленькой, по махонькой и уговорили бутылочку. Тут Захар и расскажи Кольке про самородок куриный все как есть. Колька не верит, на смех поднял: мол, то не золотой, а вовсе пустой камень, каких полно по речке валяется, крутится, ногами пинается, по песку катается. Не смеши, Захар, народ, а то он тебя засмеет, высмеет, за дурня выставит.

Схватил его Захар, слегка пьян, за грудки, поднял с порожка, повел по дорожке в дом к себе самородок казать, правду доказать.

Колька самородок в руки брал, на зуб пробовал, ножиком острым поковыривал, да и сам засумлевался, головой закрутил, задышал часто.

– Айда, – говорит, – к заготовителю, что на постое у Наума Куприна живет, он мужик сурьезный, грамотный, должен знать, понимать в камешках толк. Камни щупать – это тебе не быкам хвосты крутить, рога гнуть. И в скотине не всяк мужик понимает, хоть с малолетства подле нее живет, а в каменьях и подавно.

Пошли они к заготовителю. Тот у Наума в горнице сидит при очках, чаек с блюдечка хлебает вприкуску с рафинадом да шаньгами закусывает. Колька Урубков, сапог не снимаючи, не разуваючись, без здрасте-досвидания к нему подходит, камешек на стол бух, да и спрашивает:

– Слушай-ка, ученый человек, с городу приезжий, в жизни толк понимающий, дело свое знающий. К нам дурака не пошлют, не зашлют, а то мы ему такого лыка в строку насуем, напотчуем, что и на десяти жеребцах не увезет. Нашли мы камень непростой, на вид золотой, а сами сумлеваемся, менжуемся, а вдруг да промашка. Пособи горю нашему, пощупай камешек.