Сибирский фронтир

– Милый мой, – притворно простонал он. – Какие к лешему новые земли? Какие новые народы? Мы и тут едва поспеваем. Мятеж за мятежом. Людей не хватает, припас на исходе. Коряки не усмирены. Война затянулась. Она продлится ещё несколько лет. Несколько лет это в лучшем случае. Но даже когда мы прижмём коряков, останутся ещё чукчи. А чукчи, скажу я тебе, это сущие дьяволы. Их вообще покорить невозможно. А ты говоришь новые земли...

– Чукчи никуда не денутся, – воспользовался я паузой. – Зачем зря тратить на них силы? Пусть живут, как жили.

– Это, милый мой, не тебе решать и не мне, – сказал он довольно грозно, но затем сбавил тон и заговорил вполне доверительно. – Я состарился на этой войне. А чего добился? Взял несколько городков. Собрал в Охотске сотни две пленных. Да этой войне края не видно...

Зыбин, махнув рукой, замолчал. Но я больше не рисковал встревать.

– Ты сюда за пушниной приехал, вот ей и занимайся, – вынес он вердикт. – С казачками моими сойдись. Они прикроют, если с дикими какая свара случится. Ну и ты уж их малость подкормишь, само собой. А новые земли лучше выбрось из головы. Не по твоему роту этот кусок. Здесь и посерьёзней тебя люди хребты ломали. Пока дурь из тебя не выветрится, пока не покажешь, на что способен, разрешение на промысел не получишь.

Я покидал канцелярию обескураженным. Воздушные замки, возведённые некогда в винных парах, развеивались от свежего ветра реальности. Лоббистская атака провалилась. Старики, что Родионов, что Зыбин, словно сговорились, убеждая меня в несостоятельности амбиций, и я понимал прекрасно, что дойди дело до публичных дебатов, охотское сообщество наверняка примет их точку зрения. Чтобы поколебать предвзятое мнение требовалась длительная осада. А это время, которого и без того не хватало.

Выйдя из острога, я остановился перед миниатюрным концлагерем. От вида пленных коряков тоска только усилилась. Я смотрел на прохаживающихся среди землянок туземцев, пытаясь постичь, отчего за свободу одних людей расплачиваются свободой другие? И зачем Зыбину понадобилось сгонять сюда женщин и детей?

А их сгоняли. Десятками, сотнями. За те две недели, что я находился в Охотске, я многое успел увидеть и ещё больше услышал от новых приятелей. Война была жестокой, не менее жестоким оказался и плен. Вождей, зачинщиков мятежа, особо буйных мужчин отделяли от родичей и, заковав в кандалы, помещали в острог. Долго там они не выдерживали. Кто–то умирал от пыток, кто–то от прежних ран, других казнили. Прочих же вместе с детьми и женщинами просто бросили на произвол судьбы, отведя место под стойбище рядом со стенами. Коряки, понарыв землянок, приготовились помирать. Никакого иного исхода они не видели. Изнеможенные войной и дальним переходом, туземцы оказались в окружении враждебно настроенного населения. Без помощи, без пропитания, без надежды. Добыть пищу самим не позволяла охрана, в лес мужчин не пускали. А если бы и пускали, толку вышло б немного. Зверя в округе давно истребили, да и местные тунгусы вряд ли обрадуются появлению конкурентов. А у властей забота о пленных стояла на последнем месте.

Лишённые занятий истощённые люди бесцельно слонялись по пятачку вытоптанной земли. Словно призраки. Прохожие иногда останавливались, смотрели на пленников, но даже не пытались заговорить. А большинство спешило пройти мимо, лишь недобро косясь на бывших врагов. Коряки ни слова не произносили по–русски и отвечали горожанам взглядами такими же злобными как взгляды их собак.

Последних, кстати, заметно поубавилось. Перед пленением туземцы обычно успевали отпустить животных на волю. Многие из них разбегались по лесу, дичали, благо от предков далеко не ушли. Некоторые, особо преданные псы сопровождали хозяев до острога. Теперь те, что сохранили верность, пошли в котёл.

Знакомая картина, не правда ли?

Данила не стал расспрашивать о результатах визита – отказ Зыбина он прочёл на моём лице.

– Покажешь пушнину? – попросил я устало. – Не хотел с ней связываться да видно придётся.

– Пошли, – сказал Данила, гремя связкой ключей. – Ишь, не хотел он. Да на пушнине вся Сибирь стоит.

С мехами вышла очередная накладка. До сих пор я представлял мягкую рухлядь товаром весьма ценным, предметом роскоши, желанным для богатеев и вельмож, чем–то сродни золоту или бриллиантам – кажется, мягким золотом меха в моё время и называли. И потому очень удивился, узнав, что большинство звериных шкурок оцениваются даже не рублями – копейками.

– Вот такой плохонький соболишка у нас за двугривенный идёт, – показывал мне Данила кое–что из своих запасов. – Вот этот получше, он за полтину. Песец белый немного дешевле. Горностай анадырский за гривенник, хотя он сейчас редкость. Белка – алтын, а какая похуже – копейка. Вот она наша монета.

– Явно не золотая, – буркнул я.

– Если из первых рук брать, то есть у самих промышленных или инородцев, то можно и сильно дешевле найти.

– Да ты ещё и за товар свой с них двойную цену возьмёшь, – усмехнулся я.

– Это уж как водится, – ничуть не смутился купец. – И больше возьму при случае. А иначе прогорю.