Сибирский ковчег Менделеевых

Пред Днепровскою ночью А.И. Куинджи, как я думаю, забудется мечтатель, у художника явится невольно своя новая мысль об искусстве, поэт заговорит стихами, в мыслителе же родятся новые понятия – всякому она даст свое. Позвольте же и мне, естествоиспытателю, передать внушенное этою картиною. Мысли мои изложены отрывочно, но стройно уложились в моей голове и отвечают давно занимающему меня вопросу – о причине влияния пейзажа на зрителя. Сперва казалось мне, что это дело личного вкуса, как понимаете или чувство красот природы. Полное убеждение в несостоятельности такого толкования, давно уже отвергнутого мною, получилось, когда я услышал отзывы о картине Г. Куинджи: они все однородны; и красоту ночи, лунного блеска на реке и воздушной синевы поняли в картине даже те, кто в действительности не приметил бы красот днепровской лунной ночи. Рождались в голове не раз и другие толкования, но не перечисляю их – они не удовлетворяли. Теперь сложилось что-то удовлетворяющее, и думаю, что можно поделиться им.

В древности пейзаж не был в почете, хотя существовал. Даже у великанов живописи XVI столетия пейзаж, если был, то служил лишь рамкою. Тогда вдохновлялись лишь человеком, даже богов и бога выражали человеком; в человеке одном находили бесконечное и божественное, вдохновляющее; тогда поклонялись уму и духу людскому. В науке это выразилось тем, что ее венцом служили математика, логика, метафизика, политика. В искусстве людское самообожание выражено в том, что художников занимал и вдохновлял только человеческий образ. Думаю и пишу, однако, не против математики, метафизики или классической живописи, а за пейзаж, которому в старине не было места. Время сменилось. Люди разуверились в самобытной силе человеческого разума, в возможности найти верный путь, лишь углубляясь в самих себя, в людское, становясь аскетом, или метафизиком, или политиком, и было понятно, что, направляя изучение на внешнее, попутно станут лучше понимать и себя, достигнуть полезного, спокойного и ясного, потому что к внешнему можно отнестись и правдивее.

Стали изучать природу, родилось естествознание, которого не знали ни древние века, ни эпоха Возрождения. Наблюдение и опыт, индукция мысли, покорность неизбежному, его изучение и понимание скоро оказались сильнее и новее, и плодотворнее чистого, абстрактного мышления, более доступного и легкого, но нетвердого, свертывающего поминутно даже с верной дороги на лживую. Стало понятно, что человек, его сознание и разум – только для целого, легче постигаемого во внешней, чем во внутренней людской природе. Пришлось из царского своего величия потерять кое-что, выгадывая в правде и силе. Природа стала не рабом, не рамкой – подругой, равной человеку, женою мужу. И мертвая, бесчувственная ожила пред глазами людей. Началось везде движение, во всем запас энергии, везде высший, естественный разум, простота и целесообразность, или красота внутреннего смысла. Венцом знания стала наука индуктивная, опытная, пользующаяся знанием внешнего и внутреннего, помирившая царственную метафизику и математику с покорным наблюдением и с просьбою ответа у природы.

Единовременно, – если не раньше, – с этою переменою в строе познания родился пейзаж. И века наши будут когда-нибудь характеризовать появлением естествознания в науке и пейзажа в искусстве. Оба черпают из природы, вне человека, Старое не умерло, не брошено и не забыто, а новое родилось и усложнило число понятий, упростив и уяснив понимание прежнего. Бесконечное, высшее, разумнейшее, божественное и вдохновляющее нашлось вне человека, в понимании, изображении, изучении и образе природы. Самопознание от этого возросло. Еще крепка, хотя и шатается старая, вера в абсолютный человеческий разум, еще не выросла новая – в целое, где человек есть часть законная, оттого и кажется иным, что исчезающее ничем не заменяется, но сила естествознания и пейзажа убеждают в могуществе народившегося. Как естествознанию принадлежит в близком будущем еще высшее развитие, так и пейзажной живописи между предметами художества. Человек не потерян, как объект изучения и художества, но он является теперь не как владыка и микрокосм, а как единица в числе.

Д. Менделеев