Сибирский рассказ. Выпуск II

Игнатьич отпустился подбородком от борта лодки, глянул на рыбу, на ее широкий бесчувственный лоб, бронею защищающий хрящевину башки, желтые и синие жилки-былки меж хрящом путаются. Озаренно, в подробностях обозначилось ему то, от чего он оборонялся всю почти жизнь и о чем вспомнил тут же, как только попался на самолов, но отжимал от себя наваждение, заслонялся нарочитой забывчивостью, однако дальше сопротивляться окончательному приговору не было сил.

Пришла пора отчитаться за грехи, пробил крестный час.

…Глашка Куклина, его ухажерка, девка на причуды и выдумки гораздая, додумалось однажды вываренный осетровый череп приспособить вместо маски, да еще и лампочку от фонарика в него вдела. Как первый раз в темном зале клуба явилась та маска, народ едва рамы на себе не вынес. Страх, как блуд, и пугает, и манит. В Чуши с той поры балуются маской малы и велики.

С Глашки-то, с Куклиной все и начинается.

В сорок втором году на чушанскую лесопилку послали трудармейцев — резать доску на снарядные ящики. Команду возглавлял тонкий да звонкий лейтенантик, из госпиталя, с орденом. Раненый боевой командир появился в Чуши первый и девок, млеющих перед его красотой и боевыми заслугами, скромностью удивлять не собирался. Само собой, орлиным своим взором лейтенант не мог обойти видную деваху Глашку Куклину. Где-то в узком месте подзажал он ее, и потекли по Чуши склизкие слухи.

Игнатьич, тогда еще просто Зинка, Зиновий или Зиновей, как звал его дедушка, за жабры присуху-Глашку, и к ответу. На грудь ему Глашка пала: «Сама себя не помнила… Роковая ошибка…». «Ошибка, значит? Роковая! Хор-рошо-о! Но за ошибку ответ держат! За роковую — двойной!» Виду, однако, кавалер никакого не показал, погуливал, разговорчики с дролей разговаривал, когда и пощупает, но в пределах необходимой вежливости. Ближе к весне боевого командира из тыла отозвали. Вздохнули мамы с облегчением, улеглись страсти и слухи в поселке. Глашка оживляться начала, а то как не в себе пребывала.

В разлив, в половодье, когда ночи сделались совсем коротки и по-весеннему шатки, птицы пели за околицей и по лугам считай что круглосуточно, младой кавалер увел Глашку за поскотину, к тонко залитой вешнею водой пойме, прижал девку к вербе, оглоданной козами, зацеловал ее, затискал, делал все, чему научили опытные дружки, науськавшие парня во что бы то ни стало расквитаться с «изменщицей». «Что ты, что ты! Нельзя!» — взмолилась Глаха. «Лейтенанту можно?! А я тоже допризывник. Старшим лейтенантом, глядишь, стану!» Как он Глашке про лейтенанта брякнул, она и руки уронила, любила она, видать, его, дурака-чалдона, а он баловался, ухажорился только и — воспользовался ее покорностью. Поначалу-то забыл и про месть, и про лейтенанта, поначалу он и сам себя худо помнил. Это уж потом, когда пых прошел, когда туман с глаз опал, снова в памяти высветлился лейтенант, чернявый, в сгармошенных сапогах, орден и значок на груди его сверкают, нашивка за фронтовую рану огнем горит! Это как стерпеть? Как вынести ревнивому сердцу? Кавалер поставил покорную девку над обрывистым берегов, отвернул лицом к пойме, спустил с нее байковые штанишки с разномастными, колотыми вальком, пуговицами — они, эти пуговицы, и запомнились сильней всего, потому как бедный девичий убор приостановил было пакостное намерение. Но уже хотелось изображать из себя ухаря, познавшего грех, унизившего женщину, — это придавало храбрости. Словом, поддал он хнычущей, трясущейся девчушке коленом, и она полетела в воду. Мокрогубый пакостник место выбрал мелкое, чтоб не утонула ухажерка часом, послушал, посмотрел, как возится, шлепается она на мелководье, завывая от холода, выкашливая из себя не воду, а душу, и трусовато посеменил домой.

С той поры легла меж двумя человеками глухая, враждебная тайна. Отслужив в армия в городе Фрунзе, привез с собой Зиновий жену. Глаха тем временем тоже вышла замуж, за инвалида войны, тихого приезжего мужика, который выучился на счетовода, пока валялся в госпитале. Жила Глаха с мужем скромно, растила троих ребят. Где-то в глубине души Игнатьич понимал, что и замужество ее, и вежливое «здравствуйте, Зиновий Игнатьевич!», произнеся которое, Глаха делала руки по швам и скорее пробегала — все это последствия того надругательства, которое он когда-то над нею произвел.

Бесследно никакое злодейство не проходит, и то, что он сделал с Глахой, чем, торжествуя, хвастался, когда был молокососом, постепенно перешло в стыд, в муку. Он надеялся, что на людях, в чужом краю все быльем порастет, но когда оказался в армии, так затосковал по родным местам, такой щемящей болью отозвалось в нем прошлое, что он сломался и написал покаянное письмо Глахе.

Ответа на письмо не пришло.