Сибирский рассказ. Выпуск III

— Павел Емельяныч, а вы не могли бы найти мне жениха? Вы-то гораздо лучше знаете людей, не ошибетесь. (Глубокий вздох). Я б за вас, как за отца, держалася.

И все это без намека на юмор. Серьезно, чисто, жалобно.

А с учебой особенно ей не везло. Организм отказывал, не терпел перегрузок. Головные боли, ознобы, обмороки. Педагоги давно махнули на нее рукой и очередную вымученную сдачу принимали без всяких строгостей, с какою-то долей сострадания на лицах, где читалось: «Боже, когда домучает свой курс этот заморыш?»

Однако пренебрежения к ней — не было. Знали о ее старательности и добросовестности.

Переваливши семестр, она на год-два исчезала из поля зрения. Набиралась сил. После очередного академотпуска — приходила к новым людям, незнакомым, жестоким и молодым, и быстро приобретала у них репутацию странной и даже «блаженной», и тужилась поспеть в ногу уже с ними, и замечала (в который раз!), что и теперь она отстает — от этих вот молодых и напористых, и опять попадает куда-то вне движущейся лестницы, по которой они уйдут от нее так же невесомо и солнечно, как ушли куда-то самые первые, счастливые обладатели семей, должностей, дипломов.

Так вот трудно, с одышкой, в страхе и скорби переменила она чуть ли не пять разных учебных групп. Каждую зиму она говорила о том, что «в этом непременно году» обязательно кончит курс и будет танцевать на выпускном вечере. Последняя мысль особенно часто подчеркивалась. Любушка словно видела себя уже танцующей в зале, пышно освещенном и многолюдном. Она почему-то всем говорила про этот свой будущий красивый танец. Можно было подумать, что человек вообще учится только затем, чтобы потанцевать напоследок.

В таком желании, конечно, — ничего из ряда вон. Почему бы и не потанцевать? Загвоздка была лишь в том, что в училище отродясь не бывало выпускных вечеров. Бог весть — почему. Не было — и все. Не привились. Но доказывать это Любушке было бесполезно. Она защищала свою мечту очень застенчиво и тихо, но — упорно, непробиваемо. Один из очередных ее сокурсников, добряк и записной циник Боря Мурлыкин, потеряв однажды терпение с этой чудачкой, сказал напрямик:

— Ты что, мать, с ума тряхнулась? Какой тебе еще бал? Какие танцы? Ведь это ж, пойми, администрации надо подумать, где найти дежурных, чтобы чужих мужчин к тебе не пускали, надо организовывать скрипачей, чтобы обеспечили тебе вальс-бостон, надо запирать классы, чтоб подрастающее поколение на партах водку не трескало. Ты чуешь, сколько хлопот? Дыши по-тихому. Я тебе спокойно скажу, как все будет. Будет стол с красной скатертью, трибуна. На скатерти — графин и наши корочки с печатями. И протянет директор в зал руку и объявит, что перед тобой все дороги открыты. Выходи на любую и дуй в светлое будущее. И еще он скажет про то, как много мы дали стране высокоталантливых балалаечников. Проценты, цифры. Потом тебя выкликнут, чтоб дать бумажку и руку пожать, а за дверью в это время наши лабухи грохнут туш, и валторнист киксанет на первой же ноте. А поскольку в переполненном зале эта бодяга будет длиться очень долго, то к концу ты успеешь и оглохнуть и задохнуться, так что тебе будет не до танцев, которых все равно не будет. Кончай, киса, компостировать мне мозги с твоим выпускным па-де-де. Лучше дай сдуть задачку по гармонии.

Любушке обидно было все это слушать. Но и переубедить ее было невозможно. Возникая из небытия на каком-нибудь курсе все еще не оконченного ею училища, она тихо кружилась по коридорам, как озябшая, опоздавшая на юг птица, и то и дело говорила кому-нибудь: «А на выпускном балу я станцую особенный вальс, нас в балетном кружке учили».

Над ней подхихикивали или просто пожимали плечами. Тот же Мурлыкин говорил, усмехаясь, на переменке парням:

— Это ее «идея фикс» мне чеховскую драму напоминает. Я недавно по телеку смотрел. Там три чувихи мечтают в течение всей пьесы уехать в Москву. Но так до занавеса никто не уехал.

Все-таки подошла и Любушкина пора; учебе наступил конец. На выпускном экзамене она потрясла комиссию тем, что отвечала не по бумажке, а вольным словом, стоя вся в черном возле фортепиано, торжественная, положив прозрачные руки на спинку стула, прямая, аж бледная от этой прямизны, будто не «Аиду» рассказывала, а читала театральный монолог. Один из членов комиссии, проведя взглядом пунктир от ее плеч к полу, дорисовал в воображении королевскую мантию и после, на обсуждении, поделился этим наблюдением с другими. С ним согласились. Поставили ей «отлично». Любушка так и не узнала в этот день о своем триумфе, потому что ей после экзамена стало плохо, и, полуживая, она сразу побрела домой — отлеживаться. Но по пути все-таки зашла к завучу и, хорошея от робости, спросила: когда же выпускной-то будет вечер?

— Следите за объявлениями, — отвечал завуч задумчиво, не отрывая ополоумевших глаз от стола, где вот уже двадцать минут он искал и не мог найти самую последнюю и самую важную справку для гороно.