Сибирский рассказ. Выпуск III

Дядя Захар первым начинает прокос: он у него на добрых два метра, чистенький, ни единой травинки. Отец пристраивается следом, литовка в его тяжелых руках ходит со свистом. Я последний. Две спины перед глазами. До самого края луга будут маячить. Сначала рубахи темнеют от пота на плечах, потом на лопатках, а там уж большое мокрое пятно во всю спину. Такое же и у меня, чую, как по ложбинке скатываются тугие капли. Один прокос, второй, третий…

Перекур. Падаю спиной на влажный валок, будто опрокидываюсь в голубое небо, которое стоит надо мной. Стоит, бездонное, не движется. Потянет с Оби легкий ветерок, обдаст прохладой. И долго, не шевеля крыльями, висит в воздухе коршун.

Отец с дядей Захаром курят на покосе махорку, руки у них после работы дрожат, табак просыпается.

— Никак кур щупал?

— С тобой же вместе лазили, вон тоже трусятся…

Все время они так подковыривают друг друга, кажется, жить без этого не могут. Разойдутся, еще и прозвища вспомнят. Дядю Захара дразнили Осокой за его высокую фигуру: был тощий, весь словно вытянутый. А отца прозвали Бусеной за волосы, не рыжие, не русые, а вот такого неопределенного цвета, бусого, как говорят в наших краях чаще всего о коровах такой масти. По рассказам я давно знаю, что еще в молодости не брал их мир. Косит дядя Захар сено на болоте, а отец мимо едет, кричит:

— Ты чего, Захар, осоку-то пластаешь?! Получше травы не нашел?

Тот, не оборачиваясь, со злостью рыкает:

— А Бусена все сожрет!

В парнях влюбились они в Марью Засухину, ни один уступать не хотел, как пришитые, ходили за ней на вечерках. На язык в таких делах оба непроворные, все больше, вздыхали да молчали. Марья смотрела, смотрела, а потом и выложила:

— Надоели вы мне, хуже горькой редьки. Два пенька, ни тпру, ни ну…

Тем же летом вышла замуж в соседнюю деревню.

— Из-за тебя все, Осока, ты виноват, не ты, так я бы женился.

— Бодливой корове бог рог не дал.

— Ну ты!

— Ну я…

Чуть было не подрались. Но скоро не до этого, не до женитьбы стало. В начале июля они уже пылили сапогами по проселку в военкомат. Попали в разные части и всю войну ни слухом ни духом друг о друге не знали. Весной сорок пятого, в Берлине, сидел отец прямо на выщербленном асфальте и наворачивал «второй фронт» — мясные консервы в высокой банке. Вдруг, будто по голове ударили:

— Бусена-а-а!

«Здесь-то какой паразит узнал, как меня дразнят?..» — только и успел подумать отец, вскочил, уронил банку. Позвякивая медалями, бежал прямо на него высокий старшина-пехотинец, орал во все горло:

— А осоки хошь, Бусена?!

Домой они вернулись вместе, в один день. А назавтра почистили до блеска хромовые сапоги, собрав гармошкой, потуже перетянули гимнастерки ремнями и отправились в соседнюю деревню свататься. Марья, как они прослышали, овдовела в первый военный год.

Фронтовиков хозяйка встретила с радостью, сгоношила на стол, всплакнула, слушая их рассказы, мужа вспомнила, а когда мужики добрались до главного, покачала головой и тихонько, ласково их выпроводила.

Что было потом? Потом поженились, работали, пошли дети, и я в том числе, пошла дальше простая, земная жизнь.

…Совсем высоко поднялось солнце, припекает. Исчезла влажность, на смену ей пришел сухой зной высыхающей травы, и литовка теперь идет тяжелее, протаскивать ее надо, уже не вжикает, а с треском подрезает траву. Щиплет глаза от пота и утереться некогда, а две мокрые спины, равномерно покачиваясь, все движутся впереди. И давно уж пора передых сделать, да и вообще пора закругляться, пообедать. Дядя Захар останавливается, втыкает черенок литовки в землю, достает из-за голенища сапога оселок. То же самое делает отец. Дзюкают оселки.

— А что, Захар, пожалуй, и сшибем до жары ту делянку?

— Сшибе-е-ем!

Когда дело касается работы, дуют они в одну дудку.

К концу делянки лицо мое распаривается, как после бани, в глазах плавают круги, и в тень возле шалаша я валюсь без сил. Но усталость быстро проходит. И снова июньский день сверкает всеми красками, пропахший медом, гудящий от зноя и пчел. А впереди еще тихий обской вечер, костер, ужин, на нем сваренный, и всякие разные рассказы.

Отец лежит на охапке травы, откинув в сторону правую руку, пошевеливает пальцами, значит, опять старая рана в плече заныла. Дядя Захар, вытянув длинные ноги, сидит, как обычно, боком к костру, худое узкое лицо алого цвета, смотрит пристально на Обь.

— Соврал бы хоть чего, Захар.

— Ну, Ванюха, и тятя тебе достался, прости господи. Вот попробуй после такого расскажи.

— Ладно, ладно, сбреши, все равно интересно.

Дядя Захар поворачивается к костру другим боком.