Сибирский рассказ. Выпуск III

И о прошлом тоже вспоминал, догадываясь, что с сегодняшнего дня в жизни у него еще одна зарубка сделана, что на новую дорогу он теперь выезжает. Ему вспомнились черные, остановившиеся глаза Галины, и он вздохнул. Каково ей, бедняге! Такого боровичка в четыре с лишним кило выродить. Петр всегда жалел ее, а за эти девять месяцев — особенно, потому что Галина всего боялась. А тут еще подружка ее, Марина Гладышева, они обе учительницы, придет и начинает одну историю страшнее другой. Вообще-то он терпеливый, терпенья много, но уж если оно кончится… Взял он как-то Марину за руку, вывел из дома.

— После родов придешь, а раньше чтоб ноги не было. Нечего стращать.

Марина сначала обиделась, а потом рассмеялась:

— Ну, петух, ну, петух! Молодец!

Ходить она не перестала, но старалась теперь попадать так, чтобы Петра дома не было, и страшных разговоров больше не заводила.

Еще он думал о том, что с женой ему здорово повезло. Скоро уж два года как живут, и еще ни разу не поссорились. А уж как тесть с тещей не хотели, чтобы они поженились! Галина институт закончила, они ей, как говорил тесть, посправней жениха искали. А тут на тебе, Петька Кудрявцев, механизатор широкого профиля и узкой колеи. И ничего бы, наверное, не получилось, если бы не уперлась Галина. Настояла на своем, уломала родителей. Петр вошел в их дом, потому что теткина избушка, доставшаяся в наследство, совсем развалилась. Он всегда надеялся на хорошее и верил, что обязательно понравится им. По хозяйству все делал, не пил, тестю порядком побитый «Москвич» перебрал до последней гайки. Изо всех сил старался и все-таки чувствовал временами, что он здесь по-прежнему нежеланный. Галина, ни слова не говоря, все понимала и старалась, чтобы он ничего не замечал. И Петр старался ничего не замечать. Все перемелется, мука будет, думал он. Им с Галиной жилось хорошо и покоя нарушать не хотелось. Только однажды случилось так, что он чуть было не сорвался, чуть было не лопнуло его терпение. На Новый год тесть, крепко под хмельком, когда они перекуривали на крыльце, вдруг ляпнул:

— Ты что, думаешь, прижился у нас, всем угодил? Не, парень, не люблю я тебя, не то слово — терпеть не могу. Ты не Гальку у меня украл, ты мечту мою своровал. Во, гляди, видишь? Не руки, а грабли. Считай, тридцать лет из них вил не выпускал, все на ферме, на ферме. Ждал, думал, что дочь и за себя, и за меня поживет, высоко чтобы, на почете, на достатке. А ты… Эх!

— Денег, что ли, мало? Да я больше другого инженера получаю.

— У меня и без твоих хватит. Высоты, высоты надо. А у тебя какая высота? Полтора метра от земли, как на трактор сядешь.

Тесть смотрел прямо ему в глаза, тонкие губы подрагивали. И Петру пришла шальная мысль: если он сейчас приложится своим кулаком к этим губам, то от них останется одна каша. И кулак уже сжал, и рука напружинилась, но тут выбежала на крыльцо Галина и заторопила к гостям.

Да что говорить, чужой он, Петька Кудрявцев, тестю Ивану Спиридоновичу, чужой. И, как всегда, добравшись до этих думок, Петр постарался о них забыть. Это у него ловко получалось. Попытался представить сына. Интересно — какой он, на кого похож? Лучше, конечно, чтобы на него самого, только глаза пусть будут Галинины, большие, черные, с неуловимой, но постоянной искоркой.

Одна борозда ложилась к другой, все то же легонькое облачко тянулось за трактором, и солнце уже перевалило на вторую половину дня. Мир, широкий, открытый, как эта пашня, лежал вокруг, и в этом мире гудел трактор, шелестел ветер в ближнем колке, и в этом мире был сам Петр, и сильно, упруго стукало его счастливое сердце, и далеко отсюда, но в этом же мире, стукало еще ничего не понимающее сердчишко его сына.

От мыслей оторвал сосед по улице, Алексей Дрягин. Он прикатил на своем потрепанном, скрипучем мотоцикле и, еще не заглушив его, перекрывая мотор трактора, заорал:

— Ты чо, чокнутый? От деятель! Слезай! — Алексей по привычке размахивал руками, шумел и слушал только самого себя. — Сын родился, а он на работе! Я бы уж давно носом в кювет, а он работает. Сын! Это ж такое! Да если б у меня мужик… да я бы… Тут хоть лбом бейся — вторая девка. Слезай, я пахать буду.

— Тебе ж отпуск дали!

— Ну и что! За один день не убудет! — Алексей полез в кабину, вытолкнул его оттуда и крикнул: — Ты крестины не зажми, коньяк мне поставишь!

Петр постоял на краю у поля, улыбнулся, глядя на шебутного товарища, и тихонько подался домой. Он шел напрямки цветущим полем, по дороге, на которой лежала пухлая пыль, и все, что попадало навстречу, было ярким, разноцветным, сочным, как всегда бывает в июне, в самом начале лета.

На следующий день вместе с тестем и тещей Петр поехал в роддом. Еще ни разу он не испытывал такой нежной жалости к жене, как сейчас, увидев в окне ее посеревшее, похудевшее лицо, увидев в ее глазах новый, глубокий свет — казалось, что взгляд Галины обращен не на него, а в глубь самой себя. Он что-то спрашивал, ненужное, лишнее, тоже самое спрашивали тесть с тещей. Галина, устало и умиротворенно улыбаясь, отвечала тихим, едва слышным голосом.