Сибирский рассказ. Выпуск III

Ни намека на торопливую вороватость или суетливый жест; единственный ее шаг был плавным и мелодичным, как начальный такт какого-нибудь скрипичного адажио, и тело поплыло в этой мелодии шага так же легко и спокойно, а секунду спустя вслед за ним переместились к стене все складки ее сказочного платья, одна за другой, произведя все тот же далекий, волнующий, тающий в белой глубине шорох.

Она прижала к груди руки (а они были в тонких, до локтей, перчатках) и потревожила вышитую белым бисером сумочку, которая приготовлена была, как видно, для долгожданного диплома и которая была так же легка, как ее взгляд, поступь, платье. Переходя к стене, она будто двигалась в ритме старинного медленного танца и была исполнена такого изящества, такого молчаливого достоинства, что этот ее старинный каданс, встроенный в современное терпкое многоголосие, никому не показался кричащим.

Впрочем, она владела вниманием не больше минуты. Речь кончилась, пора было вручать дипломы; пошли овации, гремела медь, выпускники подходили пожимать руку вручающему, дарили педагогам цветы. На Любушку, бледную от духоты и неподвижно стоящую у стены в своем белом одеянии, никто больше не смотрел. Она была потеряна в шуме, суете, сумятице. Она стояла и ждала, зажатая чужими загорелыми телами, у своей стены, пока собрание не кончилось. Потом задвигались стулья, гудящая толпа ринулась к выходу, замелькали сумки, джинсы, худые плечи и пестрые кофточки выпускниц. Оркестр тоже поднялся и стал прибирать медное свое хозяйство и вытряхивать слюни из мундштуков.

Пианистка Нинель Анатольевна, та, которая слыла либералом, единственная оглянулась на Любушку. Она окинула ее неулыбчивым взглядом с головы до ног. Слегка задержалась на месте.

— Чо попало! — произнесла она и, выразив эту мысль, пошла по своим делам.

Любушка уходила последней. Она оглядела пространство, зажатое стульями, где, если убрать их, так хорошо было бы протанцевать прощальный вальс и где, если открыть окна, так легко было бы выветрить запах телесной духоты, — все, все до потолка наполнив сиренью и тополями. Она осторожно шла, покачивая пустой бисерной сумочкой, в которую так и не пришлось ей положить диплом, потому что канцелярские головотяпы не на всех успели оформить документы, и о чем-то думала, наклонив русую голову, над которой, чтобы причесать ее, весь сегодняшний день трудилась ее мастерица-сестра. Она улыбалась.

Вы не поверите?

Но она в самом деле улыбалась. Не переставая улыбаться, она сделала несколько танцевальных па, — совершенно одна в пустом зале. Она провальсировала до самых дверей и потом тихонько пошла дальше. Она шла, улыбаясь, по лестнице вниз к выходной двери, и по училищному двору, мимо бетонных плит, мимо ржавеющих труб, мимо урчащего радиатора военной грузовой машины. На нее оглядывалась стоявшая кучками у дверей училищная публика. Белое платье, касаясь тротуара, текло в воздухе, — к зелени и сумраку городского сада. Любушка уходила. Облако светлой белизны удалялось и таяло — навечно, и этот открывшийся всем беспощадный смысл прощания гасил смех на лицах тех, кто загляделся на след его снежного свечения…

Вот она повернула за угол и погасла…

Михаил Щукин

СЕНОКОСЫ

Помнится, помнится, все хорошо помнится…

Низенький жидкий туман плавает над Обью. Коренная вода задержалась, и течение сильное: изредка мелькнет коряга серой веткой поверх белесой пелены, мелькнет и исчезнет, невидная, плывет дальше. Все звуки глохнут в двигающемся тумане. Солнце съест его скоро, вон проклюнулось оно уже над дальними ветлами, набирает силу. Давно потух костер, который жгли ночью, угли и пепел стали влажными.

Ох, как не хочется в такую пору, полусонному, вылезать из теплого шалаша, идти по мокрой росной траве. А вылезать надо. Дядя Захар поторапливает:

— Живей, Ванюха, живей. Трава ждет, соскучилась.

В тишине, в расходящемся тумане, подает звяк маленький молоток по наковаленке — это отец начал отбивать литовки. Сначала мне, потом дяде Захару, себе в последнюю очередь. Он сидит на корточках возле старого ветлового пня, тюкает, тюкает. Тоненькое эхо откликается на воде возле берега. Дядя Захар разводит костер, а моя обязанность нарвать листьев смородины на чай.

Отец с дядей Захаром лесорубят в леспромхозе, но вот уж сколько лет — только потом догадаюсь, почему — напрашиваются они сами косить сено за Обью. Радуются и собираться начинают за неделю. Отец и меня прихватывает.

Быстренько пьем чай из больших железных кружек, черных изнутри и снаружи, косы на плечи, подались на луг. Иду следом за отцом и дядей Захаром, прошибает озноб от мокрой травы, иду и злюсь на старших. Ну, чего, спрашивается, им надо? Вон ведь сенокоска стоит и лошади рядом, запрягай да езжай. Нет ведь, каждое утро отбивает отец литовки и до тех пор, пока солнце не выкатится на полную высоту, косим вручную. Досадую молча. Заикнулся один раз, отец дал подзатыльник, хмыкнул и погрозил пальцем:

— Худо в школе учишься. Знать должен — работу любить надо, она из нас людей делает, а такая — особенно.