Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

У нас творчество очень обильный характер носит для окружающих Интервью с Егором Летовым в Караганде (октябрь 1996)

«Boney M.» будем играть

— Ты в Казахстане в первый раз же, да?

— Да.

— А так в принципе всю страну объездил же?

— Ну, не всю. В Грузии, Армении не был.

— Как вообще, отличия заметны между Россией и Казахстаном на первый взгляд?

— Заметно, конечно. Вот, холодно у вас. Света нет, не топят (смеётся). По большому счёту разницы большой между Омском и Карагандой не почувствовал. Город очень похож, люди такие же.

— Не, тут народ позлее.

— Да? Не ощутил такого.

— Как концерт вообще? Понравилось?

— Концерт понравился. А реклама была безобразной, конечно. Афишка чего стоит… Непонятно, чем отличается первый концерт от второго, кроме цены. При этом подразумевается, что я и на первом концерте должен быть. Народ, видимо, пришёл, понял, что меня не будет, и не пошёл на второй. То есть то, что касается афиши и рекламы, не знаю, это идиотизм.

— Вообще во всех же городах, что касается рекламы, случается…

— Нет. Впервые такое случилось. Реклама, наоборот, всегда обычно даётся, большие афиши пишутся. Ну у нас всегда бывает, как сказать… Что залы не вмещают народ, начинаются драки с ментами, с охраной. Концерты сопровождаются скандалами. Разносят фойе обычно. Поэтому я несколько удивлён, что хороший концерт, в общем-то… Весёлый, спокойный.

— Как новый альбом называется?

— Я человек суеверный, пока новый альбом не вышел, ничего обычно не говорю, потому что, если начнёшь перехваливать, то…

— Работали долго, концертов-то давно не было…

— Да, концерты мы всегда даём. Альбомов не было. Мы редко пишемся. Вернее, как сказать… Если раньше мог в год семь альбомов сочинить, то теперь повысилась ответственность. То есть цена слова стала очень высока. Если раньше мог десять песен сочинить, из которых семь — говно, а три — ничё, а одна вообще хорошая, то теперь я сочиняю такие как бы «золотые» вещи, где каждая нота отработана и т. д. Альбомы записаны беспрецедентно, как мне кажется, не то что у нас, а вообще в истории рока… Там вообще ни одной трезвой ноты нет. Они, конечно, сыграны хорошо, но весь альбом писался под стимуляторами — наркотиками, алкоголем, чем-то ещё. Доводили себя до состояния максимальной искренности. Каждая нота «кровью выстрадана», просто на всю катушку сделана. И из-за чего у нас здоровье очень подсело. Мы полтора года сидели на стимуляторах и писались практически каждый день. В результате я очень сильно здоровье подорвал, чудовищно просто.

— То есть работа уже к концу подошла?

— Нам осталось свести только. То есть мы записали. И там одну песню осталось записать — песня «Наши» такая. Она должна быть записана вообще за раз. То есть нужно вообще нажраться/напиться и просто — хоп! — в один присест это сделать. Ну, неделю осталось работать, и через месяц они появятся. Всё будет, на виниле, на кадэшках. На виниле в Германии, а всё остальное у нас.

— Альбом уже как бы политический?

— Нет, не политический. Не, ну там есть песни определённого свойства. Это «Родина», допустим. Не, в некотором смысле у нас всё политическое, всё, что мы делаем. «Пой, революция!» песня есть. Я вообще считаю, что политика — это всё. То, что мы сейчас делаем — это политика, не-политики не бывает. Политика — это непосредственное отношение к реальности.

— Как тебе сейчас нынешняя политика? (С провалом выборов недавно, раскол там теперь пошёл у коммунистов).

— Сейчас-то? Ой, долго могу говорить… То, что раскол у коммунистов, это вообще смешно. Проиграли мы, такое ощущение. Я поддерживаю точку зрения Зиновьева. У меня имперский подход. Я считаю, что национализма есть два. Один — по нации, гитлеровский фашистский, тут баркашовский дурной. И национализм по территории. Я — советский националист. Считаю, что все народы, которые живут на территории СССР — это мой народ! Один такой великий народ общий, там все вообще: и грузины, и армяне, вообще все. Чечены, конечно… в голове хочется почесать (смеётся). Сейчас, собственно говоря, мы просрали ситуацию полностью, ситуация напоминает какой-нибудь 43-й год.

— Ну а выход вообще возможен?