Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

— Мне очень нравятся его песни ранние. Особенно «Алюминиевые огурцы», вот эти вот, «Я посадил дерево» — мне эти песни просто ужасно нравятся. А в последнее время… Ну, как бы плохо отзываться о мёртвых, но у меня такое ощущение, что… это, с одной стороны, трагично, а с другой стороны, комично — наблюдать, как советский человек, когда оказывается в ситуации известного человека или звезды, начинает из себя играть такого «американина». Понимаете? Начинает такой иметь как бы имидж, как он должен себя вести на Западе… Это, с одной стороны, очень печально, а с другой стороны — как бы в некотором роде и комично. Это то же самое, что касается Гребенщикова и так далее. Просто то, что я это лично лицезрел в Ленинграде или в Москве, всех этих людей, Шевчука того же самого… То, когда эти люди начинали, это было по-настоящему. Это одно. А когда они включились в эту «машинку», которая… московская, там, или питерская, которая занимается нашим роком советским — это просто ужасно. Потому что у нас, по правде, наш попс, организаторский, концертный, московский/питерский — то, чем занимаются центра — это гораздо страшнее и гораздо, в общем-то, говнее, чем западный попс. То есть это то, что Западу вообще не снилось. Если у них это просто бизнес, то у нас это кроме бизнеса ещё, с одной стороны понтяра, с другой стороны эстетика, и так далее, на это дело накручивается. В результате, например, вот в Питере (я вот просто, сколько пожил, допустим, прошлый год), посмотрел, что у них в Рок-клубе творится… это уже даже и не комично. Это то, что наш директор, Сергеич, называет «карибская действительность». Такого плана. В результате, я когда узнал о гибели Цоя, у меня, с одной стороны, какие-то грустные, конечно, были дела, причём грустные по поводу старых дел, которые, в общем-то, давно закончились, старых песен, а с другой стороны, у меня какое-то неожиданно циничное такое отношение ко всему этому. Не знаю даже, почему. Ну то есть это умер не живой человек, в моём понимании, а умер как бы некий символ такой, символ такого попса московского/ленинградского. Я лично лицезрел, как в Москве огромные толпы народу, человек по пятьсот, ходят по улицам с рамками чёрными, со свечками в руках, со знамёнами. Вот такого плана… Я не знаю… это даже и не страшно, и не горько, и не смешно, и не грустно. Ну, я не знаю, просто… Мне просто было крайне не по себе, когда вот это всё видел.

(Записка из зала)