Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

Е.: Мне кажется, уже нет. Не имеет. Вот то, что я говорю — ты поверь, я не от ума говорю. Я это чувствую. Как факт, существующий явственно и наглядно. Для меня. Поэтому спорить и аргументировать я не буду, ты только не обижайся. Может быть, это от того, что во мне что-то важное сломалось. У меня был даже стих такой: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг». Может быть, это самое главное, что я создал, — этот стих.

А насчёт творчества… вот Сергеич однажды (году этак в 85-м) высказал такое соображение — что, мол, рок-н-ролл надо запретить под страхом уничтожения на месте. Что если берёшься сочинить или спеть песню — должен будешь убитым быть. И вот ежели кто и решится в таком случае петь — то это будет НАСТОЯЩЕЕ. Я, помню, тогда долго с Сергеичем ругался. А сейчас — так он как бы и прав. То, что вокруг сейчас деется, — это же и словами не расскажешь! У Ницше в «Заратустре» фраза была о том, что наступит время, когда и понятие ДУХ означать будет грязь. Вот оно и наступило, всем на радость и утешение. Мне тут делать нечего. Здесь ещё долго будет потеха продолжаться, пока всё это не ПИЗДАНЁТСЯ самым жестоким образом. И вот тогда, может быть, наступит эра протрезвления… «время собирать».

Мне, однако, ещё посчастливилось… я везучий человек — я всё умудрялся делать вовремя. Я застал советский «вудсток» — последний, наверное, отчаянный, чудесный всплеск детской чистой, живой радости — в годах 84–88 — и сам этому, надеюсь, в какой-то мере посодействовал. Я застал праздник, я был на него приглашён. Такого больше не будет.

С.: А вот у Башлачёва есть строка про то, что «появится новый мальчик за меня-гада воевать».

Е.: Вот не появится. За меня-гада воевать, во всяком случае, никто не будет. Да и за Сашку, судя по всему, уже и сейчас некому. Уже и продали, и закопали — как и Высоцкого, и «Битлз», и всё остальное.

С.: Почему закопали? Я видел недавно, как в нашем «Торговом центре» совсем молодые ребята (в телогрейках) покупали Сашкины пластинки. Значит — слушают.

Е.: Да я не об этом. Понимаешь, я так считаю — если ты УСЛЫШАЛ то, что там внутри, если ты ПОНЯЛ, по-настоящему ПОНЯЛ, — то ты должен СВЯТЫМ стать, на меньшее права не имеешь! Это — ЧУДО должно быть! Каждая настоящая песня — это ЧУДО. А если оно не происходит с тобою — то ты ничего не слышишь. Любое творчество — творчество от сердца — это ЧУДО. А если его НЕМА — то и цена всему — кусок говна, тогда и «земля — прах, и солнце — медная посудина», как справедливо заметил писатель Розанов.

А то, что пластинки башлачёвские покупают, — так это, на мой взгляд, факт не то что печальный, но и трагический. Гностики, наверно, правы были — знание должно принадлежать посвящённым. По крайней мере — в тех условиях, кои мы имеем в течение последней тысяч лет. Вот что я искренне имею сообщить тебе по этому поводу.

С.: Я вот слушаю тебя и представляю — о какой любви ты бы напел!

Е.: Да ты, наверно, кое-что уже слышал… из этого… «цикла». Вот — про Христа, «Евангелие» называется.

С.: Это где «задуши послушными руками своего непослушного Христа»?

Е.: Да.

С.: Ну и любовь у тебя, однако. Страшноватая любовь, прямо говоря…

Е.: Страшноватая? Наверно, да. Любовь, по-моему, вообще — вещь весьма страшноватая. В обычном понимании. Всё настоящее — вообще страшновато. Для правильного индивидуума. А вообще-то, ты знаешь, мне все говорят — у тебя, мол, одна чернуха, мракобесие, депрессняк… Это ещё раз говорит о том, что ни хрена никто не петрит! Я вот совершенно трезво и искренне сейчас говорю — все мои песни (или почти все) — именно о ЛЮБВИ, СВЕТЕ И РАДОСТИ. То есть о том, КАКОВО — когда этого нет! Или КАКОВО это — когда оно в тебе рождается, или, что вернее, когда умирает. Когда ты один на один со всей дрянью, которая в тебе гниёт, и которая тебя снаружи затопляет. Когда ты — не тот, каким ДОЛЖОН быть!

С.: А когда ты тот, каким ДОЛЖОН быть, — есть такие песни?

Е.: Когда ты НАСТОЯЩИЙ (снова это слово), как мне кажется, творчество излишне. Творчество — это как бы акт очищения, путь домой, через страдание, через расхлёбывание всей этой чудовищной грязи, всей этой патологии. Через это преодоление возникает… ПРОРЫВ. Как озарение. Как осознание. Как УТВЕРЖДЕНИЕ, что ли. А когда ты достигаешь — там уже нет слов. Там вообще ничего этого нет.