Сияние снегов (сборник)

Одну я прожил или две,
неволен и несветел,
но я не думал о Литве,
пока тебя не встретил.

Сквозь дым и сон едва-едва

нашел единоверца.
А ты мне все: «Литва, Литва…» –
как о святыне сердца…

И вот, дыханье затая,

огнем зари облиты,
сошли, как в тайну, ты и я
на вильнюсские плиты.

Плыла, как лодочка, Литва,

смолою пахли доски,
в лесах высокая листва
шумела по-литовски.

Твои глаза под цвет лесов,

так сладко целовать их,
но рядом тысячи Христов
повисли на распятьях.

Я ведал сам и верил снам,

бродя по крестной пуще,
что наш восторг ее сынам
был оскорбленья пуще.

Пусть я из простаков простак,

но как нам выжить все же,
когда от боли на крестах
дрожат ладони Божьи?..

И мученическая смерть

ни капли не суровей,
чем о любви своей не сметь
проговориться в слове.

Сквозь боль пронесший на губах

озноб сосны и тмина,
Чюрленис – ты безумный Бах
из рощи Гедимина.

За нами гнался дикий век

своим дыханьем сжечь нас,
но серебром небесных рек
нам лбы студила Вечность.

И стали от веселых слез

у нас глаза туманны,
когда и нам пройти пришлось
у стен костела Анны.

Их тихий свет в себе храня,

их простотою мерясь,
мы не разлюбим те края,
где протекает Нерис.

Я перед той тоской винюсь,

какой никто б не вынес,
но знай, что я еще вернусь
к твоим ладоням, Вильнюс.

(1973)

Рига

Как Золотую Книгу
в застежках золотых же,
я башенную Ригу
читаю по-латышски.

Улыбкой птицеликой

смеется сквозь века мне
царевна-горемыка
из дерева и камня.

Касавшиеся Риги

покоятся во прахе –
кафтаны и вериги,
тевтоны и варяги.

Здесь край светловолосых,

чье прошлое сокрыто,
но в речи отголосок
священного санскрита.

Где Даугава катит

раскатистые воды,
растил костлявый прадед
цветок своей свободы.

Он был рыбак и резчик

и тешил душу сказкой,
а воду брал из речек
с кувшинками и ряской.

Служа мечте заслоном,

ладонью меч намацав,
бросал его со звоном
на панцири германцев.

И просыпалась Рига,

ища трудов и споров,
от птиц железных крика
на остриях соборов…

А я чужой всему здесь,

и мне на стыд и зависть
чужого сна дремучесть,
чужого сада завязь.

Как божия коровка,

под башнями брожу я.
Мне грустно и неловко
смотреть на жизнь чужую.

Как будто бы на Сене,

а может быть, на Рейне
души моей спасенье –
вечерние кофейни.

Вхожу, горбат и робок,

об угол стойки ранюсь
и пью из темных стопок,
что грел в ладонях Райнис…

Ушедшему отсюда

скитаться и таиться
запомнится как чудо
балтийская столица.

И ночью безнебесной

услышим я и Лиля,
как петушок железный
зовет зарю со шпиля.

Гори, сияй, перечь-ка

судьбе – карге унылой,
янтарное колечко
на пальчике у милой.

Да будут наши речи

светлы и нелукавы,
как розовые свечи
пред ликом Даугавы.

1972

«Улыбнись мне еле-еле…»