Сияние снегов

Нам вечность знакома на ощупь.
Раскрытия тайны не жди.
И разве стихи для того, чтоб
во лжи уличались вожди?

Претит им гражданская слава,

в почете пиит иль гоним, –
они из другого состава
и заняты делом иным.

Душе, что от смуты раскисла,

певуче прикажут: «Проснись!» –
и жизни без воли и смысла,
напомнят про лад и про смысл.

Да только услышит-то кто их?

Уж верно, не зэк, не генсек.
Сидим у распивочных стоек,
не слышим, как падает снег.

Тому, кто о небо оперся,

встревоженный вестью с высот,
убийственна пошлая польза
и вряд ли в быту повезет.

Борению духа и плоти

еще не трубили отбой,
и, значит, поэзия против
того, что зовется судьбой.

О, ей бы хоть в ком-то из тысяч,

что низкой тщете предались,
сподобиться искорку высечь
огня, устремленного ввысь!

Но ежели душу задела

обугленным звоном строка,
то что ей при этом за дело
до Ельцина и Кравчука?

1991

Подводя итоги

Покарауль наш дом,
а я пройду по свету:
быть может, там найдем,
чего в помине нету.

С подножий до высот

круг замкнут и изломан,
и снова не везет,
как вечно не везло нам.

Не тщась в потопе дней

возобновлять старинку,
мы снова всех бедней
при переходе к рынку.

В ответ на зов еще

треньбренькаю на лире,
но смутно и нищо
в сознании и в мире.

Откуда счастье нам?

Ведь мы ж не побирушки,
как бедный Мандельштам
говаривал подружке.

В чаду календаря

с прощеньем и виною,
вернее говоря,
оно у нас иное.

Как верилось душе,

когда я был мальчишкой,
но в гору лезть уже
приходится с одышкой.

Все книги, что люблю,

прочитаны в той рани,
и вечер тороплю
для пива и тарани.

О да, я был в аду

и прожитые годы
фундаментом кладу
для внутренней свободы.

Под тяжестью седин

я чувствую впервые,
что мир сей посетил
в минуты роковые.

Не надо, не туши,

не думай, что не время, –
веселием души
поделимся со всеми.

Уж срок тот недалек,

когда любовь и мудрость,
раздув свой уголек,
воздушно обоймут нас.

Да будет нам щитом

душевная отвага
отшельника, чей дом
стоит у Карадага.

1992

Ода одуванчику