Сиятельный

Альберт обиделся и отвернулся к окну. Я только пожал плечами и принялся обедать, затем убрал опустевший поднос на полку, где по-прежнему валялся принесенный мной из китайского квартала бильярдный шар, и примирительно произнес:

— Кстати, Александр Дьяк мне очень помог.

— Рад за тебя! — буркнул поэт, глядя на улицу.

— Перестань!

— Леопольд, ты меня удивляешь! — взорвался Альберт. — Ты же знаешь, как мимолетно вдохновение! Я не пишу на заказ, только по велению души! Сейчас меня увлекла тема Прокруста, а ты все портишь. Своим неверием ты сбиваешь мне весь настрой!

Я с сочувствием посмотрел на поэта, но извиняться не стал.

— Альберт, он мертв, — уверил я приятеля и развалился на оттоманке. — И мертв уже давно.

— Ты не можешь знать этого наверняка!

— Могу. Иногда я бываю на его могиле. Так вот, надгробие в полном порядке. Он там, на два метра под землей, Альберт.

Поэта при этих словах будто паралич разбил. Какое-то время он молча хлопал глазами, затем подошел к оттоманке, навис надо мной и уточнил:

— Что ты сказал? Ты бываешь на его могиле?

— Ну да, — делано беззаботно подтвердил я. — Прокрустом был мой отец.

Альберт скинул мои ноги на пол, уселся рядом и поджал губы:

— Если это какая-то шутка…

— Какие могут быть шутки? — вздохнул я и уставился в потолок.

— Хватит меня разыгрывать! — возмутился поэт. — Проклятие оборотней передается по наследству по мужской линии! Это наследственное заболевание. Наследственное! А ты, насколько мне известно, не имеешь склонности выть на полную луну! Как такое может быть, а?

Я пожал плечами.

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Думаешь, я не ломал над этим голову? Знаю одно — во мне этой заразы нет. Я бы почувствовал.

— Возможно, она просто дожидается своего часа? Что, если до сих пор продолжается латентный период?

— Альберт, это вздор! Латентный период заканчивается в подростковом возрасте, тебе любой скажет. А я не вою на луну, не боюсь серебра, и мои раны не затягиваются сами собой.

— Не знаю, не знаю….

— Тебе так хочется, чтобы я оказался оборотнем? — рассмеялся я. — Брось! Возможно, все дело в проклятии. Отец очень сильно изменился после смерти мамы, стал другим, нервным и раздраженным. В нем будто что-то сломалось. Мы вечно переезжали с места на место, словно от кого-то убегали. Нигде не задерживались подолгу, отцу все время казалось, что за ним следят. Он был связан с подпольными ячейками анархистов и христиан, ходил по самому краю, много пил. Иногда срывался.

— Убивал людей, — поправил поэт, больше не ставя под сомнение мои слова.

— Срывался, — покачал я головой. — Он вел дела с опасными людьми, и иногда эти люди думали, что могут безнаказанно на него надавить. Они заблуждались. А нам приходилось перебираться на новое место.

— Ты когда-нибудь видел сам, как он… убивал?

Я кивнул.

— Однажды мы припозднились домой, и нас решила взять в оборот шайка египтян.

— И что?

— Волонтеры три дня собирали разбросанные по парку конечности, — поморщился я от не самых приятных воспоминаний, — а папа неделю не просыхал. Он не любил убивать, просто не мог остановиться, когда на него накатывало.

— Но тебя не трогал?

— Нет.

— Как он умер?

— Я же говорю: не умел вовремя остановиться. Допился до смерти.

Альберт поднялся с оттоманки и какое-то время молча ходил по апартаментам, обдумывая услышанное. Потом начал говорить вслух.

— Анархисты, христиане, полиция, бандиты. Темные улицы и ребенок. Это все меняет, это меняет решительно все!

Он посмотрел на меня, словно первый раз увидел, и попросил:

— Лео, извини, мне надо побыть одному.

Я без лишних слов поднялся с оттоманки, взял плащ и вышел за дверь. Уже подходил к лестнице, когда Альберт высунулся следом и крикнул:

— Постой! Что ты делаешь завтра вечером?

— Понятия не имею, — ответил я. — А что?

— Ничего не планируй! У меня две контрамарки на последнее представление «Лунного цирка», — сообщил поэт и скрылся в комнате.

Решив выяснить подробности, я вернулся к апартаментам, но, когда заглянул в дверь, Альберт уже склонился над столом и что-то лихорадочно записывал, то и дело макая перо в чернильницу.

Не став отвлекать поэта, я спустился на первый этаж, уселся за дальний от сцены стол и, глядя на серый канал и падавшие с неба капли дождя, попытался понять, что изменилось во мне после недавнего признания.

Я ведь раньше никогда и никому не говорил об этом, да и сам вспоминать не любил.

Зачем рассказал Альберту? Ради его поэмы? Вовсе нет. По какой-то причине это нужно было мне самому. Но как ни силился понять, так и не решил, по какой именно.

А потом с улицы зашел Рамон Миро и стало не до того.

— Рамон! — махнул я рукой крепышу, подзывая к столу. — Садись!

Сам сходил в бар и принес еще один чайник горячего травяного настоя.

— Благодарю, — поежился Рамон, принимая чашку. Вокруг вешалки с его насквозь промокшего плаща моментально натекла целая лужа.

— Что узнал? — спросил я у приятеля, когда тот сделал несколько глотков и принялся греть озябшие пальцы о горячее стекло.

Рамон досадливо поморщился и признался: